Наконец, женщина задергалась. Запах ее пота стал непереносим. Горгоной всем своим телом развернул Эллу к зеркалу. Та рыкнула и посмотрела в глаза своему отражению.
Кончив, Элла дернулась особенно резко и столкнула любовника на пол. Акемгоним поднялся и отправился в кабинку. Облегчившись, Горгоной впервые после «Бесов» испытал удовольствие.
Акемгоним и женщина молча оделись.
– Пойдем, – сказал он и взял Эллу за руку. – Наши друзья заждались.
– Ты не подумай, что я всегда…
Горгоной обнял женщину.
Снаружи Артур не пускал в туалет давешних геев. Хлопнув Эллу по заднице, Горгоной отвел его в сторону.
– Восемьдесят. Это с учетом умножения на два и скорости, – сказал Артур. Он всучил Акемгониму два пакета и убрал руки за спину. Горгоной вынул рубли и отсчитал пятьдесят тысяч.
– Признайся, ствол дешевка. Он хоть заряжен?
– На хрена ты таскаешь столько наличных, Акемгоним? Убьют ведь.
– Мне в бою смерть не писана.
Акемгоним заметил, что в их сторону, раздвигая плечом дергавшуюся толпу, направлялся Гагин.
– Чем больше денег мужик вынимает из кармана, тем он сексуальнее. Кэш это секс, Артур. Кредитки для слабаков. Будь другом, покарауль еще немного.
Парни вышли из туалета. Других желавших облегчиться или заправиться Горгоной не увидел. Акемгоним кивнул Гагину, открыл дверь и пропустил его вперед.
– А, так ты с корешом что-то перетирал, – сказал Гагин, проходя в кабинку и не закрывая дверь. – А я смотрю, Элки нет, тебя нет… Неужели, думаю, она тебе дает где-нибудь за углом? Но она дорогая штучка, тебе не по зубам.
Гагин стал облегчаться. Горгоной достал из пакетов сюрпризы Артура. Гагин не спустил и повернулся к Акемгониму, застегивая джинсы.
Горгоной поднял «Вендетту» и сказал:
– Значит так, дорогой мой. Ты возьмешь эту штуку. И воспользуешься ей по назначению. В цивилизованном мире это именуют «развлекаться, когда дорогая штучка не по зубам». Иначе я тебе мозги вышибу, жертва аборта. Уж ты не сомневайся.
– Акемгоним, ты с ума сошел?!
Лицо Гагина исказилось от ужаса. Возможно, Денис посматривал хоккей, однако навряд ли играл сам.
Акемгоним бросил Гагину дилдо – тот поймал его и застыл.
– Я сосчитаю до трех, – произнес Горгоной. – Цифры «четыре» не будет. Раз, два, аминь!
Покрасневший Гагин расстегнул джинсы и замешкался.
– Не останавливайся! – сказал Акемгоним.
Гагин стянул джинсы и беспонтовые коричневые трусы. Он посмотрел на фаллос в своей руке.
– Давай! – сказал Горгоной. – Смочи, так будет легче. Отлично, повернись ко мне своей трусливой задницей. Я хочу видеть, что ты, правда, испытываешь наслаждение, а не симулируешь.
Гагин исполнил, вследствие чего Акемгоним был лишен удовольствия дальше наблюдать его перекосившуюся рожу. Денис справлялся на удивление легко. Вероятно, он принял ствол за настоящий.
– Какая у тебя сноровка, – сказал Акемгоним. – Ты, часом, не левша? Эдак Набоков обзывал уродов вроде тебя. Писатель, а не хоккеист. Быстрее! Говна кусок, ты думаешь, я шучу?! Давай быстрее!
Гагин ускорился.
– Ты что-то очень серьезный. Что ты больше не шутишь про меня и Эллу? Давай пошутим вместе. Нет? Чтоб ты знал, я сейчас отодрал ее. Прямо здесь. Не думаю, что у тебя есть шанс. Вряд ли она даст чуваку, занимающемуся такой ерундой.
Молчишь? Тогда я процитирую Достоевского, которого мы сегодня обсуждали. Настоящее горе даже феноменально легкомысленного человека превращает в образец стойкости. И даже солидности. Хоть на малое время. В эту минуту ты чертовски солиден, Денис. Может, даже стоек. Прости, мне не видно, стоит ли у тебя. А вот еще оттуда же… От настоящего горя и дураки порой умнеют. Это уж свойство такое горя. Слышишь: и дураки умнеют, вот так-то. Ты, я гляжу, поумнел.
Давай работай, ушлёпок! Может быть, ты думаешь, что я предлагаю обсуждать излишне заумные вопросы? Возможно, очень может быть. Но, знаешь ли, есть такой писатель – Умберто Эко. В его переписке имеется замечательная фраза…
Что-то ударило в дверь – та не открылась.
– А фраза такая… Правильно, смени руку. Так вот, кому-то, мол, эта беседа покажется заумной, и чёрт с ними. Пусть учатся думать: хорошую загадку разгадать нелегко. Понимаешь, Денис? Хорошую загадку нелегко разгадать.
Скажешь, что я цитирую очень уж много неизвестных тебе книг? Перегружаю речь чужими мыслями? И снова ты будешь прав. Что поделать, на этот счет у меня тоже есть цитата. Ее автор Сэлинджер. Я знаю ее наизусть. Она безумно нравится мне. «Во всяком случае, я понял, что высокомерие человека, ничего не читающего или читающего очень мало, куда противнее, чем высокомерие некоторых заядлых читателей, – поэтому я и пытаюсь»…
Артур сплоховал: дверь распахнулась, и на пороге встал маленький лысоватый человек. Вероятно, это был менеджер ресторана. За его спиной два бугая удерживали не особенно вырывавшегося Артура.
– Что происходит?! – спросил менеджер.
– На помощь! Помогите! – орал мгновенно закрывшийся в кабинке Гагин.
Менеджер двинулся было на зов; Горгоной поднял «Вендетту».
– Я приношу заведению извинения, – сказал он. – Обещаю впредь тут не появляться. Я сейчас уйду.
Акемгоним вытащил из кармана джинсов пятьсот евро, бросил на раковину. Менеджер осуждающе посмотрел на Горгоноя и сказал бугаям:
– Пропустите.
Акемгоним заметил у гардероба высматривавшую его Дашу. Проходя мимо Артура и бугаев, Горгоной сказал:
– Отпустите его тоже.
Через пять минут Даша говорила снизу:
– Ты просто псих, Горгоной.
Через стекло такси Акемгоним видел разноцветные огни ночного города. Улицы заполняли бедолаги, тщетно искавшие решение своих половых невзгод.
– Ты что, правда, застрелил бы его? – спрашивала Даша.
– Да, – говорил Акемгоним.
– Ум-м-м… Ты такой брутальный… – говорила женщина и чмокала.
Даша спрашивала заново, выслушивала ответ и продолжала чмокать. Потом Горгоной устал отвечать, и Даша чмокала без слов.
8 января
– Это еще что, у нас была соседка по даче, и она была этой… ну, этой…
Возбужденный женский шепот раздавался с кресла позади Горгоноя. Похоже было, что говорившую давно не трахали.
Вот-вот должен был начаться моноспектакль Константина Райкина «Своим голосом». Акемгоним закрыл Esquire и прислушался.
– Прямо этой? – спросил другой женский голос, еще более возбужденный.
– Короче, у нас был сосед по даче, полковник… У него была молодая жена, немка. Она хорошо говорила по-русски, в ГДР родилась. У нее еще имя было такое странное… Не Рая, а как-то наоборот…
– Какая же Рая, если немка?
– Так я и говорю, другое имя… У них был друг из Дании…
Горгоной убрал журнал в рюкзак.
– И она прямо занималась этим? – спросил второй голос.
Видимо, и эту женщину миновали половые контакты.
– Занималась, когда муж уезжал. И однажды…
Голос стал еще тише. Акемгоним почти физически ощутил, какое мощное слюноотделение было у говорившей.
– …муж уехал, она принялась за свое, и у нее случилось это… защемление!
– О господи! – сказал второй голос. Горгоной чуть было не присоединился к этому восклицанию.
– У нее защемило?!
– Защемило! Представляешь?
– И что она сделала?
– Они вызвали скорую…
– Кто «они»?
«Молодая жена и уроженец Дании», – хотел сказать Акемгоним.
– Она и ее мама.
– Она при маме занималась этим?!
– Нет, мама как раз недавно переехала из Германии и жила через несколько домов…
На сцену выбежал Константин Райкин. Как всегда, он был хорош. Горгоной порой читал женщинам стихи, но Константин Аркадьевич делал это лучше. Акемгоним ходил на этот спектакль один.
После спектакля Горгоной рассмотрел женщин, беседовавших о защемлении. Им было под тридцать. Обе чуть преступили тонкую грань между возбуждавшей сочностью и необходимостью лишиться десятка килограммов. Маникюр одной из них включал десять цветов.
– Барышни! – сказал Акемгоним, пристраиваясь за ними. – У меня есть друг из Копенгагена. В данный момент он как раз зажигает свечи и готовит ужин. Его лоб украшает бриллиантовая повязка. Давайте поедем ко мне? Поужинаем вчетвером. Ручаюсь, я смогу вас удивить. Давным-давно на Капри я прочел все сочинения Элефантиды. Я до сих пор знаю их наизусть.