– Не знаю. Вчера как верблюда пил.
– А он и есть верблюда
– Ну да?
– Только ему не говори.
Пока собрались, пока Ваську растолкали, майский свежий денек прочно утвердился. Каракут взлетел в седло. Левая рука на рукоятке черкесской шашки. Оглянул свой небольшой поезд. Погрозил шутливо Рыбке. Тот качался дремотно и полупьяно среди горбов понурого Васьки. Каракут махнул рукой. Двинулись…
* * *
У Шуйских на Москве богатый двор. Как иначе. Фамилия знатная. Рюриковичи. Второй свежести, а думали про себя… Много чего думали. Иногда совсем крамольное. За что и терпели всем семейством. Не раз и не два. Ссылали Шуйских, казнили часто, а прощали ещё чаще. В 1586 году ввязались Шуйские всем семейством в очередную интригу. Явилась к царю Фёдору депутация от земства с прошением «… чтобы государь чадородия ради второй брак принял, а первую свою царицу отпустил в иночий чин». В первом приближении дело куда как справедливое. 11 лет жили вместе и бездетно царь Фёдор и Ирина Годунова – сестра Бориса правителя. Вместо Ирины предлагали девицу из рода Мстиславских, и то ради чего всё затевалось. Выскочку худородного Бориса Годунова окоротить. По возможности сразу на умную и вредную голову. Борис переиграл хитрую диспозицию. Ивана Петровича Шуйского главу клана, воеводу храброго, победителя Стефана Батория, в Кирило-Белозерский монастырь отвезли. Там он показательно угорел от дыма в собственной келье. А Василий Иванович стал первым в семье и ужом выкружил из смертельной опасности. Год прозябал в Буйгороде в ссылке. Был прощён, но не покорён. В Москву вернулся не тихим, но затаившимся.
Так вот подворье у Шуйских богатое. Стены кирпичные и красные. С намёком. Тоже фрязин строил. Не маэстро Фиорованти. Пониже и пожиже, но по образу и подобию. У тяжёлых в свейском железе ворот два здоровенных холопа бездельем мучались. Смотрели на улицу. Прохожих задирали. Отворот и Укорот их на княжьем дворе прозвали. А христианских своих имен они стеснялись.
– Не туда идёшь, карасик. Сюда ходи. Здесь слаще. – орал, надсаживался Укорот. Крутил похабно пороховой рог на цепке у широкого расписного золотой нитью пояса. Скользящая мимо молодка статная и купчистая насыпала озорно и дерзко в ответ.
– Да что с тебя взять? С холопа смиренного. Что мы с тобой делать будем? Ворота подпирать на пару?
– Смотря чем подпирать. – не унывал Укорот.
– Куда тебе. У тебя вся сила в язык ушла. Байбаки рязанские.
– Брось, Укортище. – Окорот хлопнул товарища по ленивому животу. – Гляди, тютя, едет.
Окорот схватил за уздцы крестьянскую лошадку. Тащила она за собой скрипучую телегу с ражим мужиком. В бороде, армяке и с рыжей глупостью в круглых глазищах.
– Куды? – ловко, по-хозяйски спросил Окорот.
– Туды. – ответствовал мужик степенно.
– Куды туды? – настаивал Окорот.
Мужик не уступал.
– Туды куды.
– Туды? – Окорот спуску не давал, а мужик в своем праве и это чувствовал.
– Туды.
Сдался Окорот. Отпустил уздцы и посторонился.
– Туды? Туды можно. Если бы куды… Езжай, тетёха.
Мужик лошадку приложил кожаной плетёшкой и поехал. Аж светился, что москалю вломил, как Половин Целикович. Окорот смотрел вслед и приговаривал.
– Вот где, балабол. Не заткнёшь. Что там?
Пока Окорот разговоры разговаривал, Укорот в телеге мужика шуровал. И с прибытком. Через ворот залез под рубаху и показал опасливо разлапистый щучий хвост.
– Ух ты, какая жирная да приличная. – подивился Окорот. – Чисто Меланья Патрикиевна с Арбату. Эта даже на рожу пригожей.
Не успели они порадоваться как одна из створок тяжёлых высоких ворот открылась и на улице появились красиво ряженные всадники на крупных немецких конях. Между ними ехал преувеличенно, выше самого высокого края лицемерия, бедно одетый, тщедушный человек на хрупкой лошадке. У человека были пронзительные, всё подъедающие глаза. И честно добытую щуку он замеьтил сразу.
– Что это у тебя, Укорот? – голос у князя Василия Ивановича был высокий и низкий. Такой. Как все у князя. Подчиненный. Укорот, не будь дураком, сразу на колени бухнулся и щуку перед собой на руках держал.
– Вот, княже. Расстарались. Из воздуху добыли.
Василий Иванович разлепил тонкие, бледные губы.
– Узнаю московский воздух. В поварню снесите. От царя вернусь, попробую.
Они посмотрели почтительно как поезд князя исчез в ворохе московских улиц, а потом Окорот сказал.
– Мне бы князем…Никогда бы так. Что же это у своих же холопов перед всей улицей отбирать. Никакой чести.
Укорот не согласился. Дальше глядел.
– Да, что там понимать. Пановать не холопствовать. Там все навыворот. Так уцелеешь.
* * *
Углич. Не боевые «украинные» стены а вполне себе мирные внутренние городские стены. Сушилось белье, а кое-где проломы были неряшливо заделаны досками и заросли кустами да травой. Тусклая деревянная икона над ржавыми воротами. У торговой дороги, ведущей в город, совсем молоденький стрелец Торопка в кафтане и с бердышом, начищенном до блеска. Он охранял женщину, по шею закопанную в землю. Недалеко девушка Дарья, а с другой стороны, на низенькой скамеечке, сидела бойкая старушка Макеевна, мать стрельца Торопки.
– Торопка, сынок. Может кваску. Солнце как печет.
– Не буйствуйте, мама… Сидите тут и сидите. Дома Зорька не кормлена.
– Ты за нее не сердешничай. За себя горюй. Поставил черт усатый на солнцепеке. Уж я пойду. Пойду старосте губному пожалуюсь. Что же если робкий да неклепистый так и можно? Всем пистоли дали. А где наша пистоль?
– Матушка цыц.
– Не цыцкай на матерю. Разживись в начале, чем цыцкать.
– Я на вас тоже Ракову пожалуюсь. Стоять.
Бердышом Торопка преградил путь Даше. Та протянула кувшин.
– Водички. Напиться.
– Не можно. Принимай назад.
Эту сцену видели Каракут и Рыбка. Движеньем руки Каракут остановил их маленький поезд. Каракут спрыгнул с коня и подошел к стрельцу. Сзади него держался Рыбка. Торопка вперед выставил бердыш.
– Не подходи.
К нему на подмогу бросилась Макеевна.
– Уйди носатый.
– Ты чего, жиночка.
– Думаешь, если у нас пистоли нет так можно? Торопка, дай бердыш.
– Матушка.
Пока они тянули друг у друга бердыш, Каракут склонился над преступницей. Ее глаза были закрыты, но она еще жива. Каракут достал маленькую сулейку. Приложил ее к пересохшим губам женщины.
– Ты что это. Нельзя. – крикнул Торопка.
– Нельзя так нельзя. За что ее?
Из под локтя Торопки выглянула Макеевна.
– Мужа свово казнила, убивица. Пока спал, зарезала.
– Было за что?
.– Коли так. Что с того?
Каракут подошел к Даше. Руку положил на плечо коротко.
– Дочь? Нечего тебе тут делать. Домой иди. Она заснула теперь. Далеко она.
* * *
После того как пополдничали, Битяговский за ухо вытащил Митьку Качалова из-за теплой большой печки. Там Митька, как и положено провинциальному русскому человеку, вознамерился славно всхрапнуть часок, а лучше и другой и третий.
– Да рази ж сегодня мой черед, Михайло Петрович. – жаловался Митька. Дьяк его не слушал и свое долдонил.
– Рассыпались как тараканы. Вот уж мы с вами субботу святую спразднуем. Розгами да уксусом. Заходи, – дьяк толкнул Митьку в черный спертый воздух Брусенной избы. Теперь дьяк сидел за толстыми хозяйственными книгами, а напротив Качалов скрипел пером и нудел.
– Леонтия Терехова вдовица. Две кадушки с медом гречишным. Эх, она сама как мед..
– Жито, жито за ней.
– Не было за ней жита.
– Гляди лучше.
Качалов со вздохом встал и пошел к двери. Дверь внезапно распахнулась. Впечатала Митьку в бревенчатую стену… Вошел разъяренный Михаил Нагой. Высокий с испитым лицом.
– Где деньги, дьяк.
А дьяк, словно не расслышал, сказал невозмутимо.
– Мишка, а книги прибери. – а потом добавил как будто только сейчас заметил князя.
– Здрав будь княже, Михаиле. С брюхом что не так? Больно гневлив ты сегодня.
– Деньги, дьяк.
– Нету, князь. Пока с Москвы указу не было.