– Ха! – усмехнулся Сосо. – Как это? Мужчина без женщины не может существовать, это биологический факт. Ты женат на двух женщинах одновременно, у Ильича есть Крупская. А мне почему нельзя?!
Бронштейн вскипел:
– А разве эти женщины возле нас? Разве мои Александра или Наталья рядом со мной, а Крупская в той же камере, что и Ленин?! Если бы они были рядом, то своим бабьим ворчанием начисто отвлекли бы нас от революционной деятельности, но их по счастью, с нами нет!
– Что же в этом хорошего? Как же нам обойти биологическую потребность, и, главное, зачем? Некоторое время спустя без женщин мы начнем сходить с ума, и тогда уж точно будет не до революции. Так к чему истязать себя в отчаянных попытках преодолевать законы природы?!
– По тебе видно, что ты уже еле-еле без них обходишься, – зло бросил Лейба. – Настолько стал зависим, что даже какая-то эфемерная, не плотская, едва ощутимая баба, образ, призрак, кружит тебе голову! А я вот как-то обхожусь…
– И как, позволь осведомиться? – усмехнулся горячий грузин.
– Вот ты вчера был на сеансе у Юнга, который затуманивает вам голову разными оккультными практиками и прочей ерундой. А лучше бы посетил живущего в то же доме Фрейда, который бы научил тебя преодолевать весьма сомнительные постулаты дарвинизма. Он, как никто другой, знает, какое влияние оказывает на нас наше либидо и умело перенаправляет его в нужное русло. Понятно, что без выброса сексуальной энергии человечество погибнет. Но отношения с женщинами в том матримониальном плане, в котором они существовали почти две тысячи лет, изжили себя. Почитай любого большевика – включая Ильича – на эту тему. Значит, надо искать что-то новое…
– Никак не пойму, к чему ты клонишь? Что новое? Что тут может быть нового?
– Ты когда-нибудь вдумывался в значение выражения «Пролетарии всех стран, соединяйтесь»?
– Это наш марксистский лозунг. Только ума не приложу, во что именно следует вдуматься? Пролетарии, угнетаемый класс, должны собраться воедино, чтобы одним массированным ударом разгромить угнетающий класс…
– Все это верно, но вслушайся в глубинный смысл слов. Пролетарии, а не пролетарки всех стран соединяйтесь. Понимаешь? Мы, мужчины, есть двигатель прогресса, и ты с этим не поспоришь!
– Уж не хочешь ли ты сказать, что и в половом отношении нам следует исключить женщин из нашей жизни?
– Именно так. Так считаю и я, и многие другие большевики, и доктор Фрейд, который отчетливо осознает вред, наносимый нам женщинами. Стоит только женщине появиться подле нас, как уже все мысли сосредоточены вокруг нее и ее низменных потребностей – и вот уже потребности наши становятся куда более низменными, чем прежде. Вот уже мы не видим истинную цель, а вожделеем фемину, освободив для нее все мысленное пространство, прежде занятое благими идеями и побуждениями. И куда как иной становится ситуация, когда помыслы наши развиваются в том же благом русле, а помогает справиться с природными инстинктами наш товарищ, стоящий на уровне наших идей и разделяющий все наши точки зрения по основным вопросам мироздания. Вот это и есть пресловутое пролетарское единство, которое не способны разрушить ложные общественные институты и которое носит перманентный характер. Единство и в работе, и в штыках, и в отдыхе. Единство в его абсолютном, первозданном виде!..
Джугашвили слушал товарища, открыв рот. Когда тот закончил свою пламенную тираду, он вскочил из-за стола и набросился на оппонента едва ли не с кулаками.
– Ты вообще соображаешь, что ты говоришь? Ты не только извращаешь теорию Маркса, но и извращаешь саму суть человеческого бытия! Это бред! Мы задуманы природой как вразумленные животные, и инстинкт размножения нам присущ априори. А ты пытаешься его отодвинуть даже не на второе, а на тридцатое место, лишив нас возможности создавать себе подобных и тем самым истребив пролетарский класс в зародыше накорню! Как ты можешь так рассуждать?! Гомосексуализм есть свойство зажравшихся угнетателей, подыхающих от скуки в то время, как пролетарии умирают от голода!
Через тонкую стенку от комнаты, в которой происходил столь эмоциональный разговор, жили весьма любопытные мещане – господа Клаусс, хозяева арендуемой ими квартиры. Бронштейн знал, что они то и дело подслушивали их разговоры, стремясь накопать на них компромат, сдав полиции и обогатившись или прославившись за счет этого, но всякий раз речи коммунистов маскировались под такую вуаль, сквозь которую эти темные и необразованные люди, отродясь не читавшие ничего, кроме Святого Писания, видеть и понимать ничего не могли. Знал он, что и теперь герр и фрау Клаусс являются непрошенными слушателями их беседы, которая отдавала явной бесовщиной и попранием столь чтимых ими псевдоморальных норм, и потому стремился прервать речь Кобы, жестами указывая ему на необходимость хотя бы говорить тише. Тот же был неумолим.
– Теперь я окончательно убедился в том, что этот ваш фрейдизм не более, чем средство борьбы империализма с пролетариатом. Не могут одолеть физически, осознают неизбежность скорых перемен, – вторил он вчерашним словам Юнга, – так решили разложить изнутри. Кто он, этот твой Фрейд? Еврей. Представитель капитала и смуты. Нет уж. Помяни мои слова – как только приду к власти в России, навсегда запрещу его и его лживые теории! Под угрозой расстрела!
Громко хлопнув дверью, Коба вышел из квартиры и бодрым шагом зашагал по Рингштрассе. Господа Клаусс видели его из окна своего жилища, и, убедившись в том, что горец покинул свою временную обитель, громко расхохотались последним его словам, очевидно не поверив в их состоятельность. Громкий смех заслышал и Лейба – после чего у него сразу отлегло от сердца; это означало, что они не восприняли их беседу всерьез, хоть и слышали ее досконально. Со спокойной душой Бронштейн отправился к Фрейду, а Коба все так же брел по Рингштрассе, пока не уперся в церковь Карлскирхе.
Великолепное произведение барокко XVIII века, построенная в качестве благодарности короля Карла за отступившую от столицы чуму, со множеством колонн и роскошных витражей, церковь была одной из главных достопримечательностей прекрасного древнего города. Атеист Коба любил гулять мимо нее – старинные пейзажи успокаивали и наводили на приятные мечты и размышления о будущей власти и потому притягивали его внимание. Здесь же он по чистой случайности встретил Шикльгрубера – он выполнял очередной заказ на открытки и рисовал пейзажи старинного собора, спрятавшись в тени пальм, привезенных Францем Фердинандом из пресловутого мирового турне, что были теперь высажены вблизи церкви.
– Как я рад видеть тебя! – произнес Адольф, отходя от мольберта и протирая запачканные краской руки.
– Признаться, я тоже. Никак не ожидал…
– И как тебе вчерашний сеанс? Не пожалел о том, что принял мое приглашение?
– Ни на минуту. Этот Юнг поистине удивительный человек, и я убежден, что именно за его, а никак не за фрейдовыми теориями – будущее!
– Совершенно верно. Ведь он не зря сказал, что в каждом из нас заложена сверхсила, способная сдвинуть мир с места. Не знаю, как ты, а я в себе ее ощущаю, и довольно отчетливо. И даже понимаю, откуда она у меня – мать говорила, что наш род ведет свое исчисление от Генриха Птицелова, величайшего властелина средних веков. Правда, отец умер, но ведь не перестал же он от этого быть моим отцом!
– Выходит, твоя фамилия на Шикльгрубер?
– Нет, моя фамилия по паспорту Гитлер. Шикльгрубер – это как раз мой отчим, человек без роду и племени. А ты?
– А что я…
– Вчера Юнг сказал, что ты не все знаешь или не все говоришь о своем происхождении. Я это отчетливо запомнил…