— Он этого не делал, — твердо сказала я. — Адам не такой человек.
Старик всматривался мне в лицо, силясь понять, не обманываю ли я его.
— Он ни за что бы так не поступил, — повторила я и в отчаянии, как ненормальная, беспрерывно стала жать на кнопку. Когда в палату ворвалась охрана, Адам с Найджелом уже катались по полу. Охранники немедленно оторвали Адама от кузена, и, пока они держали его, заламывая руки за спину, Найджел размахнулся и со всей силы ударил — сначала в челюсть, потом в живот.
Адам согнулся пополам.
— Все, похоже, тебе придется завязать с карьерой модели, — слабо пошутила я, смазывая его разбитую губу мазью.
Он улыбнулся, и из нее снова пошла кровь.
— Эй, не смейся, ты нам весь пол дома заляпаешь. — Я приложила бинт к его губе.
— Не буду, — вздохнул он. Потом вдруг вскочил, отпихнув мою руку, и злобно напрягся. — Пойду-ка я в душ.
Я хотела было извиниться, сказать, что я дура и ничего у меня не получается. Я пыталась сделать как лучше, но только еще больше все испортила. После нашего обеда в ресторане у него разболелся живот, прогулка в парке закончилась тем, что его забрали в полицию, поездка на машине — встречей с наркодилерами и автогонками, а попытка поведать его отцу всю правду — разбитой физиономией.
Прости.
Но я ничего ему не сказала. Все было без толку и не важно. Я до посинения извинялась, когда мы ехали домой из больницы. Пыталась представить дело так, будто в конечном итоге все к лучшему, говорила, что мы прояснили ситуацию и находимся на верном пути, но все это, в общем, была чушь. Правда в том, что я неправильно оценивала происходящее. Я думала, он боится признаться отцу насчет компании, а мистер Бэзил, оказывается, прекрасно знал, что его сын не хочет там работать, но плевать хотел на это. С моей стороны было наивно и глупо надеяться, что я сумею разом решить проблему, с которой Адам не мог справиться долгие годы. Он испробовал все возможности, прежде чем пришел на Хафпенни — от полной безысходности. Мне следовало об этом знать, и тот факт, что я даже об этом не подумала, заставлял меня мучиться от стыда и раскаяния. Понятно, что больше он меня не желает слушать. Все мои слова — пустой звук. И все мои извинения ему не нужны.
В четыре утра я сбросила на пол пуховое одеяло и была вынуждена признать, что заснуть мне не удается.
— Ты спишь? — спросила я в темноту.
— Нет, — ответил он.
Я улыбнулась.
— Я там тебе положила записку на кофейном столике. Посмотри.
Он зашебуршился, встал и подошел к столу:
— И что это за хрень?
— Ну читай.
— «Самые лучшие, самые прекрасные вещи нельзя ни увидеть, ни даже потрогать — они постижимы лишь сердцем». Хелен Келлер<sup></sup>. — Он помолчал. Потом фыркнул.
— «Когда настает самая черная полоса, зоркий глаз видит вдали свет». Аристотель Онассис, — процитировала я по памяти, снова накрывшись одеялом.
Он никак не отреагировал. Наверное, сейчас порвет мой листок или начнет по обыкновению иронизировать.
— «Поверь, что ты это сделаешь — и ты наполовину уже это сделал». Теодор Рузвельт, — продолжала я.
— Не ссы против ветра, — отозвался Адам.
Я нахмурилась.
— Этого там нет.
— Не покупай телескоп, просто подойди поближе — и все увидишь.
Я улыбнулась.
— Никогда не ешь желтый снег. Не кури. Носи лифчик. Ни с кем не встречайся взглядом, когда сосешь леденец на палочке.
Я захихикала в подушку.