Вслед за святыми показалась длинная вереница монахинь, которые, как и члены хора, несли зажженные свечи. Затем вынесли реликвии святой Клары, помещенные в сосудах искуснейшей работы, не уступавшей бесценностью металлам и самоцветам, из которых они были сделаны. Но не на них смотрел Лоренцо. Он не отрывал глаз от монахини, которая несла сердце святой. По описанию Теодора он узнал в ней мать Святую Урсулу. Казалось, она с тревогой озирается по сторонам. Лоренцо стоял в первом ряду зрителей, перед которыми двигалось шествие, и их глаза встретились. Краска радости оживила ее дотоле бледные ланиты, и он услышал, как она шепнула шедшей рядом с ней:
— Мы спасены. Это ее брат!
Лоренцо, ничего более не опасаясь, теперь спокойно наблюдал за процессией и лучшим ее украшением, как раз тогда выехавшим из ворот. Это была ослепительно блестевшая золотом и драгоценными камнями колесница в форме престола, которую катили дети, одетые серафимами. Завершался престол облаками из серебра, на которых возлежала невиданная красавица.
Это была девица, изображавшая святую Клару. Одеяние ее не имело цены, а алмазный венец на ее голове, хотя и сотворенный человеческими руками, сиял, точно нимб. Но все эти украшения меркли в блеске ее красоты. По толпе пробежал восхищенный ропот. Даже Лоренцо втайне признал, что еще никогда не видел столь безупречной красавицы, и не принадлежи его сердце Антонии, оно было бы тут же сложено к ногам этого пленительного видения. Но теперь он взирал на нее как на прекрасную статую и, отдав ей дань холодного восхищения, тотчас перестал о ней думать.
— Кто она? — осведомился голос у него за спиной.
— Та, восхваления чьей красоты ты, уж конечно, слышал не раз. Виргиния де Вилья-Франка. Она пансионерка в обители святой Клары родственница настоятельницы и совершенно заслуженно была выбрана, чтобы составить лучшее украшение этой процессии.
Престол проехал, а за ним с самым набожным и благочестивым видом появилась настоятельница. Она шествовала впереди заключавших процессию остальных монахинь. Шла она медленно, глаза были возведены к небесам, лицо дышало спокойствием и безмятежностью, словно суета мирская не имела над ней власти. Она ничем не выдавала тайной гордыни, торжествовавшей в минуту, когда все могли видеть свидетельства пышности и богатства ее обители. Она шла, сопровождаемая молитвами и благословениями толпы. Но тем больше были всеобщее изумление и смятение, когда дон Рамирес вышел вперед и объявил, что арестует ее!
Застигнутая врасплох, настоятельница на миг растерялась и онемела. Но тут же вновь обрела дар речи и, гневно обвинив его в кощунстве и богохульстве, воззвала к народу спасти верную дщерь Церкви. Толпа уже была готова броситься к ней на выручку, но дон Рамирес под защитой стражников приказал простолюдинам остановиться и пригрозил им суровейшими карами святой инквизиции. При этом устрашающем слове все руки опустились, все кинжалы вернулись в ножны. И сама настоятельница, побледнев, задрожала. Всеобщее мертвое молчание показало ей, что защитить ее может только невиновность, и запинающимся голосом она обратилась к дону Рамиресу с вопросом, какое преступление ей приписывают.
— Это вы узнаете в свое время, — отвечал он. — Я же прежде должен взять под стражу мать Святую Урсулу.
— Мать Святую Урсулу? — повторила настоятельница слабым голосом.
И в тот же миг, посмотрев в растерянности вокруг, увидела перед собой Лоренцо и герцога, которые подошли к дону Рамиресу.
— О Великий Боже! — вскричала она, в отчаянии заламывая руки. — Меня предали!
— Предали? — повторила мать Святая Урсула, которую в сопровождении шедшей с ней в паре монахиней как раз привели стражники. — Не предали, а изобличили! Узнай же во мне свою обвинительницу! Ты не ведаешь, сколь хорошо известна мне твоя вина! Сеньор, — продолжала она, обращаясь к дону Рамиресу, — предаю себя в ваши руки.