Рёма смотрит на меня мягко алеющими глазами.
«За тебя».
Кажется, это сакэ стало ещё вкуснее.
Он достаёт трубку, и, сделав затяжку, передаёт её мне. Мы курим и пьём сакэ, а потом я чувствую, что пора идти.
«Спасибо, что пришёл».
Глубоко вдыхаю то особое состояние безграничности и лёгкой готовности перейти в движение, которое передаёт нам эта трубка, и закрываю глаза.
Проснувшись, я несколько секунд не могу сообразить, где я. Похоже на гостиничный номер. А. Мюзикл. Георг. Разговор о Нагасаки и правительстве. Гостиничный номер. Оокубо Тосимити. Сакэ, трубка, гостиничный номер.
Привстаю и оглядываюсь. Его нет. И хорошо: иначе это было бы очень неловкое утро.
На тумбочке вижу визитку со словом «спасибо» на обороте и старинное распятие длиной в две трети ладони. Сжимаю его в кулаке и прислушиваюсь к ощущениям. Нет, это не от Георга.
«Твоих рук дело?» – спрашиваю мысленно у своего друга.
«Нет, я тут ни при чём. Но похоже, что тебе придётся разобраться с этой историей про христианство».
Разобраться – так разобраться. Тем более, конец её мне известен: мы будем пить сакэ со старым другом, возвращающимся в мир.
Горизонт
(из сборника песен)
Если бы – услышав твоё
«До скорого», – я знал,
Что это «скоро» уже никогда не наступит,
Смог бы я отпустить твои руки?
Если бы ты сказал тогда,
Что идёшь делать последнее в этом мире дело,
Смог бы я сказать тебе:
«Доброго пути»?
Если бы я знал, что оттого, что тебя нет,
Моё сердце разобьётся на десять тысяч осколков,
Родился бы я с желанием
Встретиться с тобой?
Горизонт
О мысли мои, обращённые к тебе!
Если вы можете, перелетев через горизонт,
Добраться до того места, где находишься ты,
То летите, летите.
За горизонт!
Зная, что можно больше не чувствовать боли,
Зная, что уже всё в порядке,
Спешу навстречу тебе.
Сейчас, когда горизонта больше нет,
Я стою перед тобой.
Когда ты говоришь мне: «Добро пожаловать домой», —
Я отвечаю: «Извини, что заставил ждать»,
Я отвечаю: «Всё только начинается»,
Я отвечаю: «Я дома».
Став светом, мы понимаем,
Что горизонты создаём и стираем сами.
Радиорубка
(из сборника молитв)
Над землёй гроза, и такие помехи, что моё внутреннее небо заволокло облаками, и связь пропала.
Такие густые помехи, так долго, что я забыла, что связь когда-то была, и я забыла, с кем была эта связь.
Как будто кроме грозы ничего нет.
Однажды я надела на глаза мягкую повязку и пошла, доверившись руке проводника. Когда я открыла глаза, я обнаружила себя в радиорубке, в центре которой стоял голографический аппарат.
Взгляд голограммы был самым родным во вселенной.
Я была в этой рубке достаточно, чтобы запомнить, где среди моих внутренних ландшафтов её искать. И достаточно, чтобы настройки приборов прописались глубоко внутри меня.
Чтобы в моём внутреннем небе появились проблески.
Большая часть приборов неисправна, или я не знаю, как ей пользоваться. Голографический аппарат работает по праздникам. По тем праздникам, когда радостно, и по тем праздникам, когда что-то хорошее уходит навсегда, чтобы уступить место такому хорошему, которое пока и представить невозможно.
Зато теперь всегда работает телефон.
Я могу поднять трубку, набрать номер и услышать голос, который жажду услышать.
Иногда в рубке включается и начинает орать приёмник.
Когда я долго=долго не слышу телефонных звонков, оставленная на автоответчике запись пропускается через усилитель и громкоговоритель.
Оглушительно. Всегда очень по делу.
А по праздникам, по тем праздникам, когда радостно, и по тем праздникам, когда что-то хорошее уходит навсегда, чтобы уступить место такому хорошему, которое пока и представить невозможно, работает голографический аппарат. Я могу почти коснуться того, кто на том конце. Аппарат сияет, как будто костёр, как будто мы сидим и греемся у костра.
Потом батарея аппарата садится, я ставлю её на зарядку, вспоминаю, где в башне включается отопление, и тянусь к телефонной трубке.
Я думаю, что при достаточном уходе за этой башней в ней всегда может быть тепло, и голографический аппарат может работать долго и надёжно. Как когда-то не было телефона, а теперь всегда есть телефон.
А потом я вспомню, что я умею переходить за край грозы, и перейду.
Он будет ждать меня там.
Амстердам
Получаю из хранилища свои ноутбук и телефон, включаю телефон.
49 пропущенных вызовов. Вначале сплошь от Оливии, потом попеременно то Оливия, то Марселла. В конце только Марселла.
9 новых сообщений.
От Оливии.
«Амстердам, Виктор умер. Не могу до тебя дозвониться. Похороны послезавтра. Позвони мне, как прочтёшь это сообщение».
Ноги подкашиваются, и я опускаюсь на пол прямо посреди холла.
«Амстердам, прощание завтра в 14. Все встречаются в полдень у нас. Ты будешь?»
«Амстердам, мать твою».
От Марселлы.
«Амстердам, мне очень жаль. Если тебе нужно будет поговорить с кем-то, ты всегда можешь позвонить мне. Оливии тяжело, но сейчас я с ней. Может быть, это шанс и для нас оставить старые обиды и вновь сблизиться».
С неизвестного номера.
«Уважаемый Амстердам Дисмор, здравствуйте. Это адвокат и управляющий делами Виктора Нортстоуна. Приношу Вам свои соболезнования в связи со смертью Вашего друга. Вы упомянуты в завещании, но оглашено оно может быть только в Вашем присутствии. Пожалуйста, свяжитесь со мной по этому номеру при ближайшей возможности. С уважением, Ричард Палмер».
Ещё четыре сообщения с соболезнованиями от общих знакомых.
Все – недельной давности.
Слышу, как меня окликают по имени. Поднимаю взгляд – куратор нашей группы доброжелательно смотрит на меня и шевелит губами. В ушах шумит, и его слова до меня не доходят. Он выжидающе смотрит на меня. Встряхиваю головой.
– Простите?
– Я спросил вас, всё ли с вами в порядке и могу ли я чем-нибудь вам помочь.
– Нет, со мной не всё в порядке. Неделю назад умер мой самый близкий друг во вселенной, а я тут сидел медитировал по десять часов в день. И если вы скажете, что на то была воля божья или что это подтверждает первую благородную истину, клянусь, я разобью вам лицо. Лучше просто отойдите.
Куратор молчит немного.
– Если вы предпочтёте ужинать и завтракать не вместе со всеми, а в своей комнате, то вам стоит только сказать мне об этом в течение дня, и ужин и завтрак будут поданы вам в комнату.
Он оказался намного более тактичным человеком, чем я ожидал, и я тронут.
– Спасибо. Я подумаю и сообщу.
– Привет, Оливия.
– Привет, Амстердам.
Я ожидал бури, но её голос звучит ровно. Я набрал её номер, особенно не готовясь к разговору – просто поднялся с пола, вышел на террасу и позвонил, и теперь я жду, когда внутри меня появятся хоть какие-то слова.
– Оливия, я… – слова виснут в воздухе, а она ждёт, что я скажу. Пока нужно сказать самое важное. – Я сожалею, что меня там не было. Я сожалею, что тебе пришлось проходить через это одной.
– Мне очень помогла Марселла. Она всё организовала и каждый день навещает меня, часто остаётся на ночь. Я думаю, что вам с ней стоит поговорить и помириться. Я думаю, что Виктор очень хотел бы этого.
Её голос звучит не ровно, как мне показалось вначале, а безжизненно. Я понимаю, что я ничего не мог сделать, но чувствую себя последней сволочью.
– Когда у тебя самолёт? И куда? В Брюссель или в какое-нибудь сафари или в полярную экспедицию на полгода? – голос её звучит язвительно, но я скорее рад этому. Давай, сердись на меня, но хотя бы будь живой.
– Мой самолёт завтра днём, но там неудачная 8-часовая пересадка в Абу-Даби, поэтому в Брюсселе я буду только послезавтра в полвосьмого утра.
– Заедешь к нам? В смысле, ко мне… – голос опять гаснет, и у меня перехватывает горло.
– Конечно. Будет ли у тебя настроение испечь блинчиков? Местная диетическая аюрведическая кухня сделала меня полупрозначным, и я мечтаю о твоих блинчиках, – Я зажмуриваюсь и втягиваю голову в плечи: не о блинчиках мы должны сейчас говорить! Слова сорвались быстрее, чем я обдумал их, и сейчас мне ужасно стыдно.