Поодиночке или во главе летучих отрядов добровольцев, большей частью расфранченных вертихвосток, которые хихикали и строили глазки, отнюдь не способствуя поддержанию достоинства Великого Дела, они ходили собирать пожертвования и вербовать сторонников в богатых домах и жалких лачугах, в китайских прачечных, на элеваторах и в конторах маклеров-миллионеров, где порой какой-нибудь хилый юнец, игриво изгибаясь, ворковал: «Ну-ка, детка, давай поцелуемся, и тогда тебе не захочется голосовать!».
Порою они натыкались на безграмотного мужа, который уверял, что он от души за избирательное право для женщин, но категорически против «суфражизма». Это слово, по его мнению, означало чаепития в Особняке Фэннинга, из-за которых его жена не успевала за ним ухаживать. А как-то раз, когда Энн захотела поговорить с супругом одной домашней хозяйки, та погналась за ней со шваброй.
— Убирайтесь вон! — кричала она. — Знаю я вас! Вы у меня мужа не отобьете! Шляются тут всякие! Все вы потаскушки, вот вы кто! Вон отсюда!
В обязанности Энн входило также писание заметок, которые постоянно рассылались по газетам, — заметок об исключительно успешном собрании в Доме Тайного Братства, о сочувственном отношении сенатора Джагинса или о приезде в Клентберн знаменитого проповедника, его преподобия доктора Айры Визерби, который (под дулом револьвера) согласился выступить перед собранием прихожанок Христианской церкви на Сикомор-авеню.
Стиль Элеоноры Кревкёр отличался большей прозрачностью и легкостью, но, очевидно, именно поэтому проза ее не годилась для газет, ибо сие искусство требовало лихости и наигранного веселья. Возможно, что Энн приобрела необходимую бойкость пера благодаря своему участию в дискуссиях. Она, безусловно, стала энергичной и популярной пропагандисткой и позже могла способствовать любому начинанию, сочиняя для воскресных выпусков газет статьи, полные искусно подобранных статистических данных. Энн со страстным негодованием писала о царящем в мире зле, но никогда не могла понять, почему один эпитет живописнее другого, и очень огорчалась и даже немного сердилась, когда много лет спустя нью-йоркские друзья-журналисты намекали ей, что она очаровательная женщина, но очень плохая журналистка.
Энн, Пэт и Элеонора часто поодиночке вьгезжалп из Клейтберна помогать местным Матерям Сиона организовывать суфражистские ассоциации в недоверчивых городишках, где безраздельно правили мужчины и где законное место женщин все еще было у домашнего очага, то есть на кухне и в детской. Их встречали кислые матроны, которые сердито брюзжали: «Да неужто штаб не мог подыскать для нас кого-нибудь постарше? А мыто еще трудились не покладая рук!» И только три-четыре старые боевые клячи старались помочь, но поскольку эти особы обычно слыли полоумными чудачками, вроде Мейми Богардес, их помощь приносила только вред. В конце концов им все же удавалось нанять у какого-нибудь бакалейщика фургон или старый, разбитый автомобиль, и они выступали с речами на перекрестках, в f го время как медленно собиравшиеся зрители свистели, мяукали и громко чмокали губами, изображая поцелуи. Ночь они проводили в траурно-черных ореховых кроватях, в непроветренных «комнатах для гостей» местных Кассандр. На завтрак им подавали жирную ветчину с салатом из цикория. А вечером, когда они возвращались в Особняк Старого Фэннинга на местном поезде, чаще всего в душном вагоне для курящих, возвращались упавшие духом и совершенно разбитые, Секира встречала их ворчанием: «Нечего рассиживаться! Еще столько конвертов не надписано!»
Итак, снова конверты до полуночи с перспективой очередной поездки в забытую богом глушь на следующее утро. Если бы в те дни у Энн было время читать Киплинга, она наверняка изорвала бы его в клочки за утверждение, будто только мужчина (и притом только мужчина-британец) мог совершать карательные экспедиции против туземных племен, безмятежно встречаясь липом к лицу с жуткими толпами волосатых дикарей.