Даже Марина Львовна до самой революции не знала никого из них лично. Ей было известно лишь то, что иногда бегло и кратко писал или говорил ей во время свиданий сын Владимир. Иногда к ней обращались родные иных заключенных. Но это случалось не часто.
До самой революции ни мы заключенных, ни они нас никогда не видали. Мы хоть знали о них, а они о нас даже и не догадывались. Это было правильно, — ведь в противном случае о нашем существовании могли бы догадаться и тюремщики, а это провалило бы работу.
Наличие какой-то заботы об улучшении каторжного быта заключенные ощущали почти единственно в периодических праздничных передачах. Было ясно: кто-то дружественный хотел скрасить их жизнь хотя бы присылкой к празднику чего-нибудь более вкусного и питательного. Кто мог это делать? Иные приписывали это Марине Львовне, матери их общего любимца Владимира. Об этом говорят в своих воспоминаниях И. Ионов, И. Вороницын, Н. Билибин, В. Симонович.
Но, конечно, это касалось лишь праздничных лакомств да еще очков, лекарств, цветочных и огородных семян, книг. А ведь это было очень незначительной частью нашей работы! О полном же объеме деятельности Марины Львовны, о том, что с нею работала группа из 10 человек, о том, какое отношение имела эта группа к массовым передачам продуктов, поступавших сотнями пудов непосредственно в кладовые крепости, о массовой выписке рыбьего и других жиров — обо всем этом никто из заключенных во все время пребывания в Шлиссельбурге не имел ни малейшего понятия.
О «Группе помощи», возглавляемой его матерью, конечно, догадывался, даже знал Владимир. В письме от 31 декабря 1909 года он пишет матери:
«Угощение (очевидно, новогоднее. — А.Б.) превзошло все ожидания, как в отношении количества продуктов, так и их качества и подбора. Мне поручено передать тебе миллион благодарностей, а также всем твоим помощникам. Еще раз — всем привет. Володя».
Это явно относилось к присылке праздничных гостинцев.
А в другом письме — от 12 января 1914 года — Владимир пишет уже о том, о чем никто из остальных заключенных даже не подозревал:
«Если у тебя есть благодетели в менее деликатных кругах, то, по словам доктора, лучше бы заменить какао — вещами не столь нежными и чистыми, а именно: бочонком селедок и маслом (конопляным и подсолнечным)».
Уже перед самым освобождением — за неделю до революции, 19 февраля 1917 года, — письмо Владимира заканчивается следующими словами:
«Разбирал сегодня богатейшую передачу. Ну и балуете вы нас! Прямо совестно…»
Почти ни с кем из наших «подопечных» — заключенных-шлиссельбуржцев — нам не пришлось познакомиться даже и после революции. Прежний, дореволюционный состав нашей «Группы помощи» распался сразу. Некоторые ее участники влились в создавшуюся после революции «Краснокрестную организацию помощи революционерам», освобожденным из тюрем и мест ссылки». Возглавила ее Вера Николаевна Фигнер. Я в этом уже не принимала участия. После революции работа в политическом Красном Кресте стала легальной, — ею занялись многие. А между тем открылись такие перспективы работы, общественной и просветительной, каких прежде не существовало. Многие — в том числе и я — оказались вовлеченными в необыкновенно широко разлившийся тогда поток культурного строительства (ликбез, создание новых театров, новой детской литературы).
Другой — не меньшей, а, вероятно, еще большей — трудностью при написании очерка о «людях Шлиссельбурга» является трудность выбора. В такой тюрьме, как Шлиссельбург, не было, вероятно, среди политических заключенных людей маленьких, мелких. Сюда нельзя было попасть случайно, — в эту историческую цитадель люди попадали лишь в результате героической революционной деятельности.
Кого бы мы ни взяли из революционеров, прошедших через Шлиссельбург, это будет волнующий рассказ о доблести, мужестве и непобедимой силе духа.