— Сегодня он не только пришел в школу, прервал урок, приказал всем отправляться разгружать дрова… Он арестовал тех, кто отказался это выполнить!
— Арестовал?
— Ну да! Вызвал милицию, — трех санитарок арестовали и увели!
Тут уж сажусь я. От неожиданности у меня подогнулись ноги.
— Кого арестовали, Евгения Сауловна?
— Самых лучших, самых способных! Веру Глебко… Марфушу Шаповалову…
— А Шуру Чернову?
— Ее — первую. Она ужасно скандалила!
Шура Чернова — совсем молоденькая, лет семнадцати, с таким неправдоподобным сочетанием ясно-голубых глаз и мрачно-черных кос, какое бывает только в игрушечных мастерских, где куклам клеют-ляпают парики, совершенно не считаясь с цветом глаз. Шура Чернова так сильно говорит на «о», что оно у нее получается похожим на «у»… «Ут вас», «ут нас»… «Утнимаем ут семнадцати пять». Способности у Шуры незаурядные, а учится она просто со страстью.
Евгения Сауловна продолжает рассказывать:
— Шурка кричала: «Утказываемся ут етово! Нам сказали, не имеете права нас ут школы утрывать!» И учительницы сильно на Бельчука нападали, в особенности старушка, Елена Платоновна Репина.
— Ну и?..
— И все. Увели их. — У Евгении Сауловны вырывается всхлипывание. — Завтра в десять часов утра их будут судить. В народном суде нашего района.
— А местный комитет знает?
— Сейчас начинают заседание… Придете?
Бегом, боясь опоздать, мчимся мы с Евгенией Сауловной. Скатываемся по нашей лестнице, ныряем под арки ворот, пробегаем длинный второй двор и врываемся в помещение, где заседает местный комитет института.
Пока Евгения Сауловна, захлебываясь возмущением, волнуясь, докладывает о происшествии в школе, председатель посылает санитара, члена месткома, белорусского беженца Янку Дробовца, на квартиру коменданта Бельчука: пусть немедленно явится на заседание месткома.
К концу доклада Евгении Сауловны возвращается Янка Дробовец, очень смущенный.
— Ходил я до того Бельчука. Ён вам велел дожидать яво.
— Как это «дожидать»? Что ты плетешь?
— А я ня пляту. Прийшел я до яво, а ён, холера, чай пьёть, шпик свиной кушаеть…
Глаза Явки Дробовца светятся голодной тоской.
— От такими шматками режеть и — ам! «Як покушаю, сказал, може, и приду…»
Почти тотчас же вслед за этим в комнату месткома входит сам Бельчук.
— Звали? — спрашивает он коротко.
Ему объясняют… Он объясняется… Председатель месткома опять говорит ему что-то… Он опять возражает…
Смотрю на Бельчука. Спокойный, подтянутый, даже щеголеватый, он слушает предъявляемые ему упреки и обвинения, и — режьте меня, если это не так! — он презирает всех. Лицо спокойное, ясное, розовое, — малина со сливками!
Спор с Бельчуком разгорается. Он за собой вины не признает.
— Я комендант здания, а не гувернантка! Не обязан я вашу школу беречь. — И прибавляет с издевкой: — Подумаешь, интэллихэнция! Детки, букварики… Обож-жаю!
Конечно, Бельчук не князь и не граф, как та домовладелица, которая «обожает» советскую власть. Но они сейчас — одно! Мог бы такой Бельчук лить из окна кипяток на голое тельце ребенка? Мог бы! Самым хладнокровным образом!
Лицо Бельчука растет перед моими глазами, словно показанное крупным планом на киноэкране. С ужасом открываю я вдруг, что мне доставило бы огромное наслаждение, размахнувшись, влепить пощечину в эту гнусную, самодовольную харю… Боже мой, что же такое культура и где, в частности, моя культура, если я мечтаю, жажду набить человеку морду!
Надо кончать заседание, — час поздний, все устали, а суд над девушками-санитарками завтра утром.