Затем Джоан на миг стиснула мою руку.
— Мама идет! Ей ни слова.
— Посуда вымыта! — доложил я миссис Элингтон. — Я побегу, а то опоздаю на последний трамвай. Вечер был чудесный, я никогда его не забуду, никогда! Спасибо огромное.
Ее как будто удивила моя искренность, но она велела мне как можно скорее приходить в гости. На трамвай я опоздал и две долгие мили брел сквозь кромешную тьму, мокрый снег и слякоть. Однако внутри меня блистал и сиял огнями другой мир: в нем играл оркестр, плясали танцовщицы, на столе ждал вкусный ужин, а лица людей вокруг меня обещали вечную дружбу и бессмертную любовь.
Тут в моей памяти случился провал. Как ни пытался я вспомнить хоть какое-нибудь событие следующих трех-четырех месяцев, ничего не выходило. Конечно, я часто бывал у Элингтонов, ходил с ними, Беном Керри и Джоком Барнистоном на концерты, в театр и мюзик-холл. Примерно тогда в «Ивнинг экспресс» напечатали несколько моих юмористических зарисовок из браддерсфордской жизни (во многом благодаря Бену Керри). Дядя Майлс всюду таскал с собой эти газетные вырезки и гордо показывал своим друзьям, любителям виста. Это придало мне некий статус в среде местной интеллигенции и перспективных людей города и даже впечатлило Бриджит Элингтон. Смутно помню, что в конторе работы было немного, мистер Элингтон часто уезжал по делам, и докладывать Джоан мне оказалось нечего. Раз или два я посетил «Художественный клуб Браддерсфорда», обзавелся парой грубых башмаков и чудовищным твидовым костюмом — так одевались в ту пору представители творческих профессий. Наконец пришла весна, столь же долгожданная в слякотных Пеннинских горах того времени, сколь и для поэтов Средневековья. Браддерсфордские окна распахнулись навстречу апрелю. На конечной остановке трамвая людей поджидали душистые вересковые пустоши. Там, где за каменной стеной скрывалась последняя заводская труба, начинались мягкие травы, а из них в небо взмывали поющие жаворонки. В мае соленый горный воздух смягчился, горы согрелись на солнце, а тропинки на пустошах мягко пружинили под ногами или сверкали в солнечных лучах, словно омытые чистыми незримыми волнами. В погожий день здесь, на крыше мира, уже можно было поймать голубое лето: гораздо раньше, чем оно приходило на городские улицы.
В те дни неподалеку от Бродстонской пустоши стояли крепкие и ладные каменные домики: их сдавали за шиллинг или восемнадцать пенсов в неделю самым разным жителям Браддерсфорда, которые ради глотка свежего воздуха с радостью отказывались от благ цивилизации. Элингтоны сняли два смежных домика, похожих на маленькие крепости (и с такими же узкими окошками), в деревне Балсден на краю Бродстонской пустоши. Как только погода наладилась, они стали проводить там все выходные и там же принимать гостей.
Однажды солнечным майским утром Джок Барнистон и я, собрав в рюкзак еды, отправились туда пешком. Мы встретились на Уэбли-роуд незадолго до звона церковных колоколов и, обратив взоры к пустошам, мужественно зашагали вперед. Минуло уже больше тридцати лет, а я до сих пор помню запах и красоту того великолепного воскресного утра, вижу свежую зеленую листву на деревьях в парке слева и золотистый воздух на пустых улицах справа, слышу наши тяжелые уверенные шаги по мостовой. Джок надел старое выцветшее твидовое пальто зеленоватого цвета и темно-синюю рубашку. Он казался выше и смуглее, чем обычно, но по-прежнему производил впечатление человека, только что прибывшего из далекой неведомой страны. Вот любопытно: я постоянно встречал Джока на улицах и в кафе, ходил с ним по разным заведениям, он редко уезжал из Браддерсфорда, однако меня не покидало ощущение, что он недавно вернулся из долгого и необычного путешествия: из Патагонии, с Луны или из другой Солнечной системы. При этом Джок никогда не напускал на себя загадочный или отрешенный вид; он всегда был весел, общителен, готов в любой момент отправиться хоть на край света и сделать что угодно — в пределах разумного.