– Тогда ведь были огромные очереди за продуктами…
– С заднего двора дома, где я жил (общежитие на берегу речки Золотухи), давали (именно «давали»! – советское словечко, в котором и иллюзия общедоступности, и – в действительности – невозможность купить) временами муку, сахар и другие продукты. Помню эти темно-кирпичные стены из грубого фабричного кирпича, черную дорогу по колено в грязи. Люди записывались за продуктами… Нянька тащила меня, четырехлетнего, мне писали на ручке какой-то там сотый номер, и мы стояли в очереди. Это было, но нечасто. Все-таки я не провел детство в очередях. Я жил вполне благополучно. Скажем, рядом был маленький деревянный домик, в котором жил мальчик меня на год старше (потом он станет чиновным начальником). Я изумлялся, попадая к ним в комнатку: там ничего не было. Когда он приходил к нам, то мама его тут же кормила, усаживала обедать.
– А у вас в юности в Вологде были любимые места, где вы собирались с друзьями, чтобы посидеть, выпить чашку кофе?
– Какая чашка кофе, вы смеетесь? Когда я учился в старших классах, начали открываться маленькие пельменные и кафе (их было два-три в городе), которые напоминали что-то ресторанное (хотя несколько ресторанов, конечно, тоже было). Еда там была ниже среднего, но иногда мы с приятелями туда захаживали. Было такое кафе, «Нептун», по-моему, оно называлось, где можно было что-то выпить, чем-то закусить. За небольшие деньги, которые у нас водились, мы это делали. А первое кафе, где подавали кофе, сваренный из кофе, а не сотворенный в оцинкованных ведрах из чего-то условно называемого кофе, и молочный коктейль, который был совершенно немыслимым изобретением, открылось на улице Мира. Там продавали блины, молочный коктейль, кофе, сухие пирожные… всегда стояла очередь. Это случилось году в 1964-м.
– А в какой школе вы учились?
– Она помещалась в здании бывшего реального училища, построенного в начале второй половины XIX века на фундаменте средневековых складов Соловецкого монастыря. Вы знаете площадь в Вологде, где теперь Воскресенский сквер? В годы моего детства и юности он назывался «садик с красными дорожками», потому что они были посыпаны битым кирпичом. На площади когда-то были мужская гимназия, духовная семинария – там учились все мои предки… По традиции, как во всех городах, они терпеть не могли друг друга и на этой грязной площади сходились для мордобоя… (Смеется.)
– В 1950-е годы ваша школа тоже называлась гимназией?
– Нет, школа № 1 города Вологды. Она всегда считалась привилегированной. В ней училась моя мама, в ней работала моя бабушка Манефа Сергеевна и так далее. Я с этой школой был связан давно, но учился в ней только с пятого класса. Дело в том, что, когда мне надо было идти в первый класс, родители разузнали по всему городу, где лучшая учительница начальной школы. И они нашли Клавдию Павловну Попову, которая в это время должна была уходить на пенсию (ей исполнилось 55 лет) в 1954 году, значит, ей было 18 в 1917-м.
– Ровесница века…
– Да, ровесница века, она была типичной дореволюционной провинциальной интеллигенткой, всю жизнь прожила с сестрой в деревянном доме. Всегда в накрахмаленной блузке, строгой юбке. Гладко причесанные седые волосы, выправка, как у гвардейского офицера. Вежливая, тихая, по-своему красивая, действительно замечательная учительница. Она была учительницей начальной школы номер 18 по улице Чернышевского, где я и начал учиться.
– Это деревянный особнячок?
– Да, деревянный одноэтажный особняк, дом графов Зубовых, и в нем я учился всю начальную школу. Я учился в исторических зданиях. Увы, это здание лет 15 назад снесли.
– Были ли в школе учителя, которые вам особенно памятны?
– Учитель английского языка был замечательный – Зельман Шмулевич Щерцовский. О нем я написал маленькое эссе к его 75-летию в газете «Красный Север». Он всегда входил в класс резким шагом. Просторные комнаты реального училища, высота потолков, как у нас в «Вопросах литературы», за рядами парт всегда оставалось приблизительно еще такое же – без парт… Учительские столы были фанерными, на них чернильница-непроливашка… Он подходит к столу, все орут, и так спокойно бьет кулаком по столу: «РазгильдАи!» Чернильница подлетает на пару метров, все затихают. Он эмигрировал во время войны из Польши, поэтому по-английски и по-немецки, по-польски и на идише он говорил, может быть, и лучше, чем по-русски. По-русски он говорил с сильным акцентом.
– А как Зельман Шмулевич оказался в СССР?
– Тогда многие оказались, когда поляки бежали от немцев, потому что те расстреливали евреев. И польские евреи в довольно большом количестве бежали в Россию.
– Это с ним вы выучили английский язык?
– Отчасти и с ним, но первой меня учила Татьяна Ивановна Блинова (позже – Соколова). Когда я был в третьем классе, меня отвела к ней мама. Она жила в огромном деревянном доме за церковью Иоанна Предтечи (в которой, разумеется, были какие-то подсобные помещения садика). Ей было тогда лет 26. Крошечная деревянная комнатка, учебника найти не могли, нашли какой-то годов 1940-х. Английский язык тогда не учили, учили немецкий и французский. И первые два слова, которые я выучил, почему-то были «демонстрация» и «гнездо». А потом меня начал учить Вениамин Маркович Каплан. Очень пожилой господин, создатель вологодского Инфака сразу после войны. Английский он выучил в Англии, где жил с 1906-го по 1914 год. Его выслали из Англии, когда началась война. И как он сам говорил, англичане в нем признавали ирландца, говорили, что у него легкий ирландский акцент.
– Необычный человек для Вологды того времени…
– Для Вологды конца 1950-х годов найти такого учителя было абсолютно немыслимо. Он был старый интеллигент. В его крошечной комнате – они с женой жили в коммуналке – стоял пюпитр, и на нем лежал Вебстеровский словарь, гигантский. Это все в то время воспринималось не как сейчас: было уникально, как у Робинзона Крузо, – каждая вещь в единственном числе и неповторима. Мы с ним начали читать адаптированную книжечку Майн Рида, но на второе или третье занятие он мне дал наизусть учить монолог Марка Антония «Friends, Romans, countrymen, lend me your ears!». C этого началось мое знакомство с Шекспиром. Но это уже был класс шестой.
– В Вологде тогда было много иностранцев?
– Были поляки, например Юрий Юрьевич Пшепюрко, самый главный портной Вологды. Он шил на Каменном мосту, где у него была мастерская. Купить ничего было нельзя. Он шил отцу, шил мне – от пижамы до выходного костюма. Я помню, когда я был школьником, мне решили сшить зимнее пальто и материал на пальто купили, а воротник купить нельзя – нет. Приходим к Юрию Юрьевичу – а он говорил гораздо хуже по-русски, чем Зельман Шмулевич, – делает знак: найду. Поднимается куда-то на второй этаж, несет какую-то цигейку, гладит ее и приговаривает с удовольствием: «Аблизьяна!» Высшая похвала этой шкурке. (Смеется.)
– Очень колоритный господин! А ваши родители знали иностранные языки?
– Мать отца – полька, она со своей матерью говорила по-польски, когда хотела, чтобы дети не понимали, поэтому отец польский понимал и читал по-польски, но не говорил. Он свободно читал по-французски, поскольку занимался французской литературой, но говорить также не мог. Обычная ситуация с советскими специалистами по зарубежной литературе. Во время войны, эвакуированный с семьей после их буквально бегства из горящего Смоленска в Пензенскую область, он в сельской школе преподавал немецкий язык, но я никогда не слышал от него ни одной немецкой фразы или чтобы он читал на этом языке. А вот среди трех книг, вынесенных из Смоленска, был томик французского Беранже. Еще одна – Блок в малой серии «Библиотеки поэта». Я их храню. Отец не был на фронте, так как у него открылся тяжелый туберкулез.