В роскошной жизни эпохи старого режима участвовала, впрочем, еще одна группа, а именно всевозможные авантюристы и огромная армия паразитов, постоянно тершихся около привилегированных классов. Благодаря наличию этой группы число лиц, живших в эпоху старого режима как в раю, кажется значительнее, чем оно было на самом деле, так как эти авантюристы и паразиты, естественно, подражали приемам тех, кому происхождение позволяло ступать по головам людей ниже их по рождению… Но и включая эти промежуточные слои, мы должны сказать, что не опровергнутым остается тот факт, что паразитический класс составлял в лучшем случае 5 % всего населения в каждой отдельной стране.
Возвращаемся к нашей исходной точке: дабы эти немногие имели возможность исполнять малейший свой каприз, хотя бы даже самый безумный, 95 % населения были обречены на голодную смерть или на жизнь среди постоянных лишений и забот. И в этом заключается истинный и глубокий трагизм абсолютизма.
Паразитическим классам и группам чужды самые элементарные понятия о человеческом достоинстве. В доказа тельство того, какие жестокости позволял себе абсолютизм, не наталкиваясь при этом ни на протест, ни еще менее на противодействие, приведем одно место из переписки герцогини Орлеанской. Третьего февраля 1720 года она пишет: «Принц Конти становится с каждым днем все безумнее и нелепее. На одном из последних балов в здешней опере он насильно берет за руку бедную девушку, приехавшую из провинции, отрывает ее от матери, сажает на колени, одной рукой придерживает ее, а другой – дает ей сто пощечин, так что кровь хлынула у нее изо рта и носа. Бедная девушка плачет навзрыд, а он смеется, приговаривая: „Je ne sais pas bien donner des chiquenaudes“[13]. Всем, видевшим эту сцену, стало жаль девушки, не сделавшей ему никакого зла. Он даже совсем не знал ее. И никто за нее не заступился, так как никому неохота связываться с дураком».
«Господская натура» забавлялась, и этого достаточно: «потому, что нам так хочется».
На все подобные явления абсолютизм отвечал одной и той же формулой, все оправдывавшей: таков Богом созданный порядок, не подлежащий изменению. И подобная философия, весьма удобная для пользования настоящим, лишала большинство абсолютных государей всякого предвидения исторических последствий.
Из тех же предпосылок вытекало ужасное политическое угнетение массы в эпоху абсолютизма, доведенное в конце концов до полного политического бесправия. Все зависит исключительно от Богом данного государя. Такова постоянно повторяющаяся основная мысль абсолютистского права. У народа одно только «право» – безропотно подчиняться. Непосредственным последствием подобного тезиса стало убеждение, что нет большего преступления, как сомнение в законности этого режима или стремление к его изменению, бунт против него. История не знает принципа развития, ее закон – неизменность всего существующего – так декретировал абсолютизм. Не меньшим преступлением является и критика поведения носителя власти. Критика – кощунство. Для такого преступника тюрьма слишком мягкое наказание.
И не только критика существующего строя есть преступление. Когда речь идет о массах, то преступлением надо считать уже самостоятельное мышление. Последнее излишне, и потому прибегали к самому рациональному противоядию: там, где разум обнаруживался, его били палками до смерти. В смысле профилактики средство это настолько же простое, насколько и целесообразное, ибо, как известно, мертвые не мыслят. Худшей палкой, которой всюду до смерти колотили разум, была цензура. И абсолютизм так мастерски пользовался цензурой, что Библия и молитвенник, а в католических странах еще и легенды о святых были единственными книгами, доступными массе в продолжение целых поколений. В Баварии, например, существовало 25 тысяч церквей и 200 монастырей с 5 тысячами монахов и – ни одного издателя светских книг. Когда однажды один отважный издатель открыл подобное предприятие, ему очень скоро показали, где раки зимуют.
В результате, как идеологическое отражение, господство в религии суровейшей ортодоксии, верховная формула которой гласила: «На все воля Божья, без которой и воробей не упадет с крыши». При этом ортодоксия выступала с одинаковой суровостью как в протестантской рясе, так и под католической тонзурой. Иезуиты учили: «Кто хочет удостоиться небесного блаженства, тот должен связать разум цепями». В контексте разум значит здесь: критика существующего строя.
Нетрудно представить себе последствия подобного положения вещей. Наука окаменела и задыхалась в тисках пустой формалистики. Везде – не в одних только низах – царило невероятное невежество, господствовали дикие суеверия. Угнетенные и покоренные ортодоксией умы склонялись к тупой покорности и смирению, нашедшим – особенно в Германии – свое выражение в пиетизме[14], доведенном до крайности.
«Пиетизм был последствием Тридцатилетней войны, отражением в религиозной области ужасной нищеты, вызванной этим кровавым бичом немецкой нации. В лице пиетизма немецкое бюргерство заявило во всеуслышание о своем банкротстве: оно хотело иметь дело уже не с землей, а только с небесами», – отмечал Меринг. Меры же абсолютизма, воцарившегося после Тридцатилетней войны, не могли освободить душу народа от этого кошмара. Напротив, абсолютизм старался еще закрепить его, так что в продолжение более чем столетия массы совершенно отчаивались, что на земле когда-нибудь взойдет лучшее будущее. Земля стала долиной скорби. Религиозные общины братьев и сестер, всюду возникавшие в XVII веке, эти похотливые отпрыски сектантства, были продуктом этого всеобщего отчаяния.
Было бы необычайным чудом, если бы в такой политической и социальной обстановке остался неподкупленным хотя бы какой-нибудь один орган государства. А таким органом государства был последний ночной сторож. И, конечно, такое чудо не произошло. Так как каждый чиновник покупал свое место, то пользоваться его услугами можно было тоже только за деньги. Отсюда само собой вытекало, что – ограничимся лишь областью правосудия – оберегались всегда права того, кто больше платил. Поэтому только негодяям жилось хорошо и только они были в почете. Человек же с характером легко подвергался подозрениям, проявлять характер даже считалось преступлением и каралось соответствующим образом. Когда военные советники Коелльн и Гербони восстали против вышеописанной «германизации» Польши, то первый был немедленно разжалован, а второй, не желавший прекратить своих нападок на мошенников, был брошен в магдебургскую крепость за «недозволенные связи, клонившие к расшатыванию порядка и тишины».
Не мешает здесь прибавить, что там, где городские республики[15] исполняли те же функции, устанавливались те же формы абсолютного режима, приводившие к тем же моральным последствиям. Достаточно указать на Венецию, абсолютистское правительство которой не уступало по своей жестокости в XVII и XVIII веках Франции и Германии.
Резюмируя все сказанное, мы приходим к заключению, что история абсолютизма была великой трагедией европейской культуры, и мысль, что для большинства народов этот скорбный путь был исторической неизбежностью, может служить лишь ничтожным утешением. Тем отраднее факт, что дни абсолютизма ныне сочтены во всех странах и что ввиду коренного изменения исторической ситуации даже временное возрождение его господства невозможно.