– Спрашивай, – сказал он, когда они опрокинули по стопке тутовки.
– Рассказывай, – так же односложно ответил Артём. Отец набил трубку, задрал ноги на перила и начал: «Она ушла в себя, как только ты поправился. Сразу. Будто ждала этого, будто это был сигнал. Впрочем, нет, сперва договорилась со своей сестрой Нелькой, чтобы отправить тебя к ней, в Москву. Как только ты уехал, попросила отвезти ее на дачу. Когда я в субботу приехал к ней туда, она уже «аннигилировала». Это было жутко – она днями пребывала в полной прострации. Ни в Ереване, ни в Москве ничего сделать не смогли и я отвез ее в Грецию, к ее родне. В советское время это было почитай не возможно, но я все провернул через Академию. Фактически, это был шантаж – сказал, что, если не помогут, перееду в Москву. Я работал над темой, которая тянула на нобелевскую и, конечно, Ереван не хотел меня отпускать. Вот так я и «выбил» Грецию.
Анну показывали лучшим врачам в Европе и в Америке – благо, ее родня очень состоятельна, а она – единственная дочь единственной сестры пятерых братьев. Мальчиков – ее дядей – во время геноцида разбросало по миру. Сестра, то есть, твоя прабабушка, попала в Россию. Там же вышла замуж за армянина и после установления советской власти, переехала в Ереван, где родилась и мама Анны, и сама Анна. Пока я занимался Анной, мне, честно говоря, было не до тебя. К тому же я знал, что Нелька тебя обожает, и у тебя все будет ОК. А когда стало ясно, что с Анной… что Анна останется в Афинах, в клинике, я вернулся в Москву, за тобой…
Мне тебя не отдали. Нелька показала письмо, в котором Анна просила ее не отдавать тебя мне. А мне советовала вообще забыть о тебе, о ней и снова жениться. И еще… Она писала, что понимает, что я «встану на рога» и буду бороться за сына, считая ее поступки бредом сумасшедшей. Но, если она мне что-нибудь попытается объяснить, то я уж совсем точно сочту ее идиоткой. Поэтому она просит, чтобы мальчик несколько лет пожил у Нельки, а потом «жизнь изменится так резко, что ты поймешь, как хорошо, что Артём не в Ереване. А когда переедешь за границу, тогда он сам тебя найдет». Конечно, я все это посчитал за бред, решив, что она ударилась в ясновиденье. Но, подумал, что глухая борьба ни к чему не приведет. К тому же я был на грани нервного срыва, да и тебе после болезни, действительно, лучше было бы пожить с теткой, души в тебе не чаявшей, чем с отцом, которого интересовали только черные дыры и сумасшествие его жены. Я даже думал, что это мне наказание, ведь я настолько был поглощен работой, что все жизненные неурядицы воспринимал, как локальные явления, которые можно решить, если относиться к ним не истерично, как большинство людей, а рационально. Именно так я отнесся и к твоей болезни, и к ее. Вот… черная дыра ее и поглотила. Может, Анна сама отдалась ей, чтобы спасти тебя, думал я, чтобы объяснить себе, почему оставляю тебя в Москве.
Потом Союз распался. Она была права, когда писала, что «жизнь изменится так резко, что ты поймешь, как хорошо, что Артём не в Ереване». Девяностые годы были в Армении страшными – землетрясение, война, блокада, массовая эмиграция. Коллеги из Испании пригласили меня, и я уехал по контракту. Черными дырами заниматься не стал, хотя пригласили меня из-за этой работы. Я сказал, что есть тема, необходимая, чтобы подойти к дырам основательно, Убедил. Впрочем, тебя не это волнует».
– Волнует, – сказал Артём, – это ведь все взаимосвязано. А… что было со мной? Что за болезнь?
– Ты, действительно, ничего не помнишь? – спросил отец и вздохнул: «Тогда ничем не могу тебе помочь. В тот день, когда я вернулся с работы, ты уже был в больнице… Ты, правда, ничего не помнишь? – переспросил он и сам же ответил, – хотя, у тебя был жар, бред, ты пролежал месяц, почти не приходя в сознание. А потом резко пошел на поправку. Вот, собственно, и все.
Артём чувствовал, что это далеко не все, но не сомневался, что больше ничего не вытянет.
– Здесь ведь очень сильная школа психоанализа, – сказал он, почему-то злорадно отметив, что отец покраснел.
– Ты совершенно здоров, – пробурчал отец.
– Значит, ты проверял, – констатировал Артём.
– Я же сказал, что мы все перепробовали.
– Ты говорил это о маме.
– Ты абсолютно здоров, – повторил отец, и было похоже, что он убеждает не столько Артёма, сколько себя.
– Тогда в чем дело? – пожал плечами Артём.
– Да, в чем дело? – перехватил инициативу отец.
– Сны, – жестко бросил Артём и посмотрел на отца. Ему был виден только профиль, потому что оба они сидели лицом к озеру. Отец сглотнул слюну и спросил:
– Вещие? О чем?
– Не знаю. О том, чтобы убить еврея.
Он увидел, как у отца в прямом смысле отвисла челюсть, и голова медленно повернулась к нему. Еще он отметил, что первый раз произнес проклятую фразу вслух.
– Почему еврея? – медленно спросил отец. И Артём, совершенно неожиданно для себя, ответил фразой из старого анекдота, точнее, ее перевернутой версией: « Ну не велосипедиста же». На удивление, до отца смысл дошел почти со скоростью света – видимо у обоих мыслительный процесс работал на пределе. Через минуту они уже ржали, как два сорванца – сработал защитный рефлекс. Оставшуюся часть вечера они провели за милой беседой, словно договорились не возвращаться к проклятой теме.
Потом отправились в милый ресторанчик, где их ждала очередная пассия отца. В отличие от предыдущей, которой было лет двадцать, белокурые волосы, язвительный ум, бездна очарования и потрясающий вкус, новенькая была мулаткой. Менее существенные отличия предстояло еще узнать. Звали ее Ленон – в честь Джона, на котором были помешаны ее родители.
– Ты зовешь ее Леной? – спросил Артур. – Нет, ответил отец, – Ленин.
– У каждого свои помешательства, – констатировала мулатка. – А как вы будете меня называть?
– А как бы вам хотелось?
– Рамштайн, – сказала она.
– Ладно, – сказал Артур, – буду называть вас Леной.
– Не любите тяжелый рок?
– Не люблю ничего тяжелого.
– А как выносите Гэрри?
– Отца? Мы давно и далеко.
– А…А чем вы занимаетесь?
– Ничем. Настолько ничем, что отцу нечем похвастать.
– Фигня, сказал отец, – я горжусь тобой. Ты не окончил четыре института. Ни у кого из моих знакомых нет таких детей.
– У вас бесплатное образование, – ехидно заметила Ленон.
– Ты отстала от жизни. У нас давно его нет, – хмыкнул отец. – Ну что, за знакомство?
*****
«Запомни. Это очень просто. Запомни и повтори. И тогда тебе откроется истина. Запомни!». Артём повторил. Набор звуков этого единственного слова был совершенно неудобоворимым, запомнить оказалось очень трудно. Но он запомнил. Он так старался, что проснулся. Проснулся и понял, что повторяет это слово. Добежал до туалета, бесконечно повторяя его, а когда лег и закрыл глаза, с ужасом понял, что не хочет запоминать. Не хочет и все. Он погрузился в сон, заставляя себя забыть, забыть, забыть! Он увидел салатовых человечков и услышал, как один из них, как в первом сне вздохнул: «Боится!».
Артём понял, что они не оставят его в покое и начал сопротивляться. Но они не стали ничего делать, просто растворились, а он все продолжал сопротивляться. Когда ему показалось, что он наконец проснулся, стало еще хуже – из темноты на него смотрели два глаза. Артём заорал и ткнул в фосфоресцирующие глаза. В ответ он услышал крик боли, понял, что попал и бросился на противника. Но тот извернулся, и резкий свет ударил Артёму в глаза. Он зажмурился, а когда открыл глаза, увидел Ленон.
– Ты что, идиот? – прошипела она, потирая покрасневшие глаза, – зачем ты ткнул меня в глаза?
– А где отец? – тупо спросил Артём.
– Ради Бога, – сказала Ленон, – я не собиралась тебя насиловать. Просто ты так орал, что наверху было слышно. А Гарри спит. Он принимает снотворное. Так что ты видел?
– Ерунда!
– Как знаешь. Дать снотворного?
– Давай.
*****
Следующая ночь почти повторила предыдущую, разве что, поменялся второй персонаж сцены. Когда Артём вскочил, автоматически включив свет, рядом сидел отец и хмуро смотрел на него: «Так говоришь, все нормально?» – Я забыл принять снотворное, – сказал Артём.