Именно таким оказался и тот понедельник. Обмахивающиеся газетами, какими—то, свёрнутыми пополам листами бумаги, платками, люди уже начинали выстраиваться в импровизированную очередь без конца и начала, расползаясь в ожидании автобуса по перрону прибытия, словно муравьи, готовые наброситься на обездвиженную гусеницу. Я пристроился к толпе с левого края. Замысел мой не отличался оригинальностью и строился на том, что мне, подхваченному толпой, удастся, пробраться в салон через третью дверь. Совсем не улыбалось в подобную жару утрамбовывать застрявших на подножке граждан, стараясь протолкнуть их внутрь ещё на десяток сантиметров, и протискиваться самому на освободившийся пятачок, молясь, чтобы дверь за моей спиной закрылась. Я попробовал пересчитать, сколько здесь скопилось страждущих уехать питерским рейсом, но на третьем десятке сбился и плюнул на столь безнадёжное дело. Мужчины, среди которых было несколько человек с увесистыми громоздкими рюкзаками, женщины с сумками и баулами, дети разных возрастов, все они болтались с места на место в поисках наиболее выгодной позиции, и вести учёт среди этого броуновского движения не имело смысла.
Когда объявили наш автобус, толпа заволновалась, встрепенулась, превратившись в, как бы, единый организм, сконцентрировавшийся перед выполнением боевой задачи. Многие, считая себя хитрее остальных, пытались пробраться вперёд, оттого вскоре ожидающие переместились с перрона на проезжую часть. Контролёр, вышедшая, поначалу, из здания вокзала, глянула на колышущуюся распаренную массу, и лишь махнула водителю рукой, передав ведомость ему в окно.
Движок «Икаруса» взревел, выпустив в сторону чёрные выхлопные газы, и «гармошка» медленно и осторожно приблизилась к толпе, ожидавшей транспорт. Я мысленно возблагодарил создателя, ведь сегодня транспортники расщедрились и выделили на маршрут сдвоенный автобус. Тревожно гудя, напоминая улей растревоженных пчёл, люди бросились к открывшимся жёлтым дверям и бойко стали взбираться вверх. Меня оттёрли к колесу, и я какое—то время протискивался вперёд, радуясь, что не имею с собой тяжёлой сумки. Застрявшую в дверях крепкую крупную тётку лет шестидесяти, тащившую за собой на колёсиках раздутый рюкзак, двое мужчин вдавили внутрь, а затем, переругиваясь, закинули туда же её груз, зацепившийся за ступеньки. Не растерявшаяся бабка, беспрестанно охая и повторяя: «Да, что же это такое творится, бабоньки?!», поправив сбившийся на глаза цветастый платочек, с удовлетворённым кряхтением рухнула на первое попавшееся, жалобное скрипнувшее под ней, свободное место, слегка навалившись на расположившуюся у окна девушку в тёмных очках, брезгливо поморщившуюся при этом.
Я получил билет без места, поэтому, чуть сдвинув лежащий прямо посреди прохода бабкин рюкзак, быстро протиснулся в самый конец салона и расположился там у заднего окна, замазанного никогда не смываемой грязью.
– Молодой человек, закройте, пожалуйста, люк, сквозняк же будет, окна все нараспашку, – обратилась ко мне, рассевшаяся неподалёку женщина со странно шевелящейся чёрной спортивной сумкой.
– Не надо, не закрывай! – заорали с разных сторон разгорячённые люди. – Лучше окна закрыть. Пусть сверху обдувает. Дышать же нечем!
На том и порешили. Я, почти полностью, задвинул два ближайших окошечка, оставив на всякий случай малюсенькие щели. А женщина, успокоившись, обмахнулась белой панамой, водрузила головной убор на место и осторожно потянула за замок спортивной сумки, стоящей у неё на коленях. В образовавшемся отверстии мгновенно показалась рыжая кошачья голова с выпученными жёлтыми глазищами, одуревшая от духоты, темноты и толчков.
– Мья—я—яа—уууу! – завыла голова на весь автобус.
Некоторые обернулись на раздавшийся вопль и с интересом начали разглядывать рвущегося из сумки кошака.
– Голова профессора Доуэля! – засмеялся стоящий неподалёку мужчина с жёлтыми прокуренными усами и капельками пота на шее, и протянул руку, собираясь потрепать рыжика по загривку.
– Не надо его трогать! Вы разве не понимаете, он напуган? Барсик, Барсик, успокойся, скоро домой приедем! Я тебе молочка налью! – женщина в панаме стала с нежностью гладить кошачью голову, и пояснила окружающим:
– Вот на дачу везу, тяжело ему в городе, исхудал весь, пусть на травке, на свежем воздухе порезвится!
– Мьяяяя! – протестующе собиралась продолжить рыжая голова, но женщина в панамке ладонью ловко втолкнула её обратно в сумку, и вжикнула замком, оставив комнатному тигру небольшое отверстие для воздуха. Из темноты немедленно показался розовый нос, а потом высунулась рыжая полосатая лапа и принялась когтями хватать пространство, надеясь за что—нибудь зацепиться. Но зацепиться оказалось не за что, поэтому лапа под раздражённое урчание втянулась обратно в сумку, опасно зашевелившуюся на коленях дамы, норовя съехать на пол.
– Барсик! Сиди спокойно! – хлопнула панамчатая сумку по боку.
– Мряв! Шшшш! – выругались там, но затихли.
С интересом наблюдая за этим аттракционом, я жалел об отсутствии у нас теперь своих котов. На протяжении деревенской жизни, с нами рядом всегда находились Мурзики, Муси, Барсики, Тишки и так далее. Даже один Барон был. Мать предпочитала котов, расправляться с кошачьим потомством, топя новорождённых в ведре с водой, мало кому доставляет радости. Зверюги держались независимо и могли почти по неделе не возвращаться с гулянки. Затем приходили грязными, исхудавшими и измученными, наедались и заваливались на целый день дрыхнуть. А вечером просыпались, потягивались, снова заглатывали двухдневную норму еды, и сваливали в неизвестном направлении. Зимой они исчезали на длительное время гораздо реже, дрыхли целыми сутками у тёплой печки, словно набираясь сил перед предстоящими им весной и летом похождениями. Толку от них имелось немного, но они, хотя бы, чуточку развлекали меня и брата. Ни один из живших с нами кошаков не умер возле хозяев, они просто исчезали, не возвращаясь из забега по окрестностям. Лишь Васька, бабушкин кот, скончался на наших руках. Этот чёрно—белый крупный котяра, мускулистый, вечно исцарапанный, с порванными ушами и упрямым характером, редко ночевал дома, со злобным утробным воем гонял мелких собак и соседских котов, но вместе с тем, как—то по—особому добро мурчал и улыбался, когда мы гладили по короткой жёсткой шерсти, взяв бродягу на руки. Он иногда притаскивал на веранду пойманных и придушенных хомяков, и эта страсть к охоте кота и сгубила. Однажды в январе он сожрал отравленного хомяка. Мучился Васька три дня. Его постоянно рвало с кровью, и лишь после того, как в него вливали несколько ложек молока, он успокаивался и, постанывая, засыпал у нагретого бока печки. На третьи сутки он перестал пить, есть и вставать, а к вечеру отбыл в кошачью страну вечного лета. Я растерянно гладил длинное и потяжелевшее тело, а дед завернул Ваську в тряпицу и куда—то унёс, вернувшись через час. Я не спрашивал, куда он дел умершего, впрочем, навряд ли дед захотел бы вдаваться в подробности.
Последняя наша кошка, Муся, модница черепахового окраса, с крючком на конце хвоста, очень ласковая, отлично ловившая мышей, но хронически беременная, оказалась сожжена очередным ухажёром матери, когда в третий раз за полгода принесла пять маленьких слепых котяток. Он, ненавидевший Муську, регулярно её пинавший, сложил кошачье семейство в картофельный мешок и отнёс в школьную котельную. Не знаю, в курсе ли происходящего была мать, скорее всего, да. Но нам, детям, ничего не объяснили, для нас Муся просто ушла и не вернулась.