– Да, мы с Брен еще вместе, но она не беременна. Просто она полюбила эти крестьянские рубахи, а все думают, что она прячет живот. Но это не так.
Хотя, если честно, я иногда задумываюсь над тем, не нарочно ли она это делает, привлекает к себе внимание и заигрывает с судьбой. Она
Я знаю, чего ждать. Я это уже слышал. Тоже журналистский ход. Цитируют чужое мнение, таким кривым образом подавая собственное. На самом деле она хочет спросить вот что: «Лучшее из твоих произведений рождено переживанием ужасной утраты. И каково тебе это осознавать?»
Я вдруг понимаю, что это уже перебор. Брен и все эти люди, ждущие ее беременности. Ванесса, раскопавшая мой школьный альбом. Ни для кого нет ничего святого. Все пережевывается, как корм для скота. Моя жизнь принадлежит кому угодно, только не мне. Шестьдесят семь ночей. Шестьдесят семь, шестьдесят семь. Я с такой силой толкаю столик, что ей на колени со звоном падают бокалы с пивом и водой.
– Какого?..
– Интервью закончено, – рычу я.
– Это я знаю. Зачем ты злобу на мне срываешь?
– Потому что ты стервятница! На музыку насрать! Лишь бы расковырять что-нибудь.
У Ванессы забегали глаза, она принялась искать диктофон, чтобы снова его включить. Но я выхватываю его из рук, ударяю им по столу, он ломается, но я, на всякий случай, еще и окунаю его в воду. У меня трясется рука и неистово колотится сердце, я чувствую, как подступает одна из тех панических атак, во время которых я всякий раз искренне боюсь, что вот-вот сдохну.
– Что ты наделал?! – вопит Ванесса.