За столом сидели заведующий здравотделом и Шарыгин – старший ординатор Багрия. Лицо заведующего отделом было сосредоточено, спокойно и непроницаемо. Шарыгин писал протокол и хмурился.
Выступала Людмила Владиславовна, главный врач. Она всегда нравилась Багрию. Одета просто – черная гладкая юбка и кремовая блузка, под которой угадывались небольшие, по-девичьи упругие груди. Темно-каштановые волосы стянуты на затылке в тугой узел. Такой тяжелый, что, казалось, оттягивает назад ее легкую голову. Говорила она, как обычно, с подчеркнутым спокойствием. И в этом спокойствии чувствовались уверенность и сдержанная страстность. В больнице болтали о ее связи с Шарыгиным, о том, что он просто без ума от этой женщины. «А что! – думал Багрий. – В ней все красиво – и губы, с едва заметным чувственным изгибом, и глаза – черные, агатовые, и фигура – тонкая, стройная. Даже имя, отчество и фамилия звучат как-то особенно – Волошина Людмила Владиславовна. Пять «л». Ему вспомнились есенинские строки:
…Я спросил сегодня у менялы,
Что дает за полтумана по рублю,
Как сказать мне для прекрасной Лалы
По-персидски нежное «люблю»?
Гриша Таранец говорит, что стихи о любви не должны рычать, они должны литься, чуть слышно журча, как ручей в лесу. А что? Верно ведь.
Волошина говорила о нем, о Багрии. А смотрела куда-то в сторону. Будто ей нелегко было. И Багрию оттого, что именно она, такая женственная, произносила эти по-мужски резкие слова, было вдвойне досадно.
Она словно почувствовала это, замолкла, опустила глаза. Стала перелистывать записки. Потом, когда опять заговорила, в голосе уже не было прежней резкости – преобладали грустные нотки.
– Вы поймите меня правильно, товарищи, – продолжала она, прижав руку к сердцу. – Андрей Григорьевич специалист высокой квалификации. Больные тянутся к нему. У него за плечами три войны. Многие из нас еще в детский сад бегали, а он уже во фронтовых госпиталях работал. Мы все помним. И правительство – вы это знаете – высоко оценило работу Андрея Григорьевича. У него четыре ордена и шесть медалей. Только в прошлом году его наградили орденом Ленина и присвоили звание заслуженного врача республики. Все это так. Но работа есть работа. – Голос ее снова стал твердым и жестоким. – Никто не собирается упрекать Андрея Григорьевича в халатности или злом умысле. Просто седьмой десяток – это седьмой десяток.
– Безобразие! – громко и гневно оборвал ее Чумаченко, заведующий хирургическим отделением. – Безобразие! – повторил он и поднялся – высокий, широкоплечий, седоволосый. – Мне тоже на седьмой перевалило. Что ж, давайте, значит, и меня в отставку? Весь институт старейших – в отставку, к чертовой матери?
Он сел, тяжело дыша, как после бега. Багрий посмотрел на него и грустно улыбнулся. «Остап, дружище, ну когда же ты угомонишься?»
Ему вспомнилось, как в сорок первом, вытаскивая на шести полуторках свой госпиталь, – вернее, то, что осталось от него, – встретил он Чумаченко. Тот стоял на обочине дороги в грязной рваной шинели, наброшенной поверх окровавленного халата, с пистолетом в руке, в надежде остановить хоть какую-нибудь машину. Бой шел уже совсем близко.
– Где Варя? – спросил Багрий о жене Чумаченко.
– Там, – махнул тот пистолетом в сторону села. – И раненые. И весь операционный блок – тоже там.
Багрий знал, что Чумаченко не оставит раненых и вывезти их тоже не может.
– Ты подожди здесь, – сказал он. – Я сейчас. – Он проехал около двадцати километров, увидел небольшую, искалеченную рощицу и приказал остановиться.
Раненых клали прямо на землю. Удастся ли забрать их?
Машины вернулись в село уже под обстрелом. Людей погрузили всех, из имущества – только инструменты.
За селом снаряд угодил в машину, в которой сидела Варя.