Да кому придется. Выманивал на рогатки, на ломоть хлеба, на кусок творога… Кому именно отдавал?.. Да разве всех упомнишь? Ребят на Крамольном много. Тогда-то и стал его бить толстомордый полицай. Бил страшно, с каким-то остервенением. Бил и приговаривал:
– Очеретюкам давал ведь. Давал им, сукин ты сын! Давал! Так и признавайся, не то забью тебя до смерти, стервеца.
Назар сначала кричал, потом уже орал дурным голосом. Но полицай продолжал бить до тех пор, пока мальчишка не потерял сознание. Так шло три дня подряд. На четвертый немец, который созерцал порку, остановил полицая, поманил Назара к себе и, глядя в список, стал называть поименно всех мальчишек Крамольного острова одного за одним, спрашивая каждый раз: «Этому давал?» Назар отвечал одно и то же: «Не помню». Когда же немец произнес имя Витьки Очеретюка, Назар на мгновение потупился, потом сказал уже с ожесточением:
– Да говорю же, не помню, не помню я. Не помню!
Немец сделал знак полицаю, и тот снова принялся за дело. На этот раз Назара тоже унесли только после того, как он потерял сознание.
Очнувшись в подвале, среди других мальчишек, он с ужасом обнаружил, что обмарался во время порки.
На следующий день все началось сначала. Полицай стоял чуть в стороне, позванивая цепочкой резинового жгута, а немец допрашивал. Как вчера: называл поочередно имена мальчишек. И снова, когда он произнес имя Витьки Очеретюка, Назар на какое-то мгновенье потупился.
– Понятно, – произнес немец и положил список в папку.
Полицай изо всех сил огрел его жгутом.
– Давал же, сучья кровь, – выругался он, – знаю, что давал.
– Не помню, кому давал, – всхлипнул Назар. – Всем давал. Кто платил, тому и давал.
– Ну вот, я же казал, – обратился полицай к немцу. – Очеретюки всем пацанам тут на острове мозги повыкручивали.
В тот же день мальчишек выпустили. А еще через день всех жителей Крамольного погнали к большой площади против бывшего горисполкома, где стояли виселицы. Переводчик прочитал перед затихшей толпой приговор. Назару из этого приговора запомнились только имена Володьки и Витьки. Потом их повесили. Володька, прежде чем вышибли у него табурет из-под ног, что-то крикнул, но Назар не разобрал что: он уткнулся головой плачущей матери в подол, весь дрожа от ужаса.
Почти две недели казненные качались на холодном ветру. А еще через неделю полицай встретил Назара, поманил к себе нагайкой.
– Ты на меня зла не держи, Назарка. Я ведь тебя не очень бил. Жгутом, а не вот этой штуковиной. Ты пощупай, – и он протянул конец своей плетеной нагайки Назару. Тот легко нащупал ловко вделанный в кожу кусок свинца. – Если б я тебя этой нагайкой опробовал, ты бы и концы отдал. Молодец, что сознался, кому взрывчатку давал. Иначе пришлось бы тебе этой нагайки отведать, а она не только мясо рвет, она и кости ломает.
– Так не сознавался же я.
– Сознался, – усмехнулся полицай. – Ты и сам не заметил, как выдал. И если кто узнает, что Очеретюков из-за тебя повесили, камень на шею – и в прорубь.
Назар бросился бежать от полицая. Он был уверен, что не выдал. И все же в сердце иногда заползало сомнение: может быть, в самом деле как-то незаметно предал. И только последняя встреча с полицаем…
Это было уже в сорок четвертом, когда наши были совсем близко. Население угоняли в Германию. Полицай стоял у моста через небольшую речку, с пистолетом в руке, и командовал переправой. Было очень холодно. Мать к тому времени уже умерла. Сестра, остерегаясь, чтоб Назар не обморозился, натянула на него все, что только могла, – ноги обернула портянками из мешковины, голову замотала старым шерстяным платком. Назар шел прихрамывая, бледный, изможденный.