Они подошли, видимо не пожелать доброго утра, как благочестивые сеньоры.
Оказывается, я лежал внизу на деревянных двухъярусных нарах, так называемых «шконках», покрытых грязным тряпьем.
Как на них очутился – я не помнил.
Другой ряд нар тянулся поперек камеры к окнам, отстоя от «моего» ряда нар на расстояние чуть больше метра.
Один из «волков», здоровый плечистый громила, сидел напротив на соседнем ряду шконок. Он нагло усмехаясь, грыз гнилыми зубами щепку—зубочистку, крутил её во рту. Понятно, местный «пахан» камеры.
Другие, здоровые ростом и весом, четверо «шестерок», стояли по двое с боков, одной рукой пряча что-то за спинами.
Скорее всего «заточки», или ножи навахи, пронесённые в камеру.
А у «пахана», также виднелся клинок, засунутый в голенище сапога, на приметном месте.
Я приподнялся, присаживаясь на шконку, между делом обращаясь к «добрым» людям:
– Доброе утро, добрые сеньоры!
«Душевные» кабальеры захохотали в голос, похлопывая руками по коленям.
Да я был прав: у двоих в руках находились навахи.
Сквозь гнусный смех, главарь проговорил:
– Chu’pate esa? Monseñor. (Предложение мне вступить в половую связь).
– Си, си, сеньоры, – глупо улыбаясь обступившим «добрым» людям, выдавил из себя. Медленно встал со шконки, и поднял руки вверх, берясь ладонями за бортик верхней шконки, проверяя его на прочность.
Верхний ряд шконок на расстоянии двух метров от пола: то, что надо.
– Си, сеньоры, сейчас всё будет, – я словно подтягивался телом, держась за бортик верхней шконки.
И раздался новый взрыв смеха тюремных волков.
А что, я «шутить» умею. В клоуны, что ли, податься на старости лет?
Раз – подтягивание.
– А пусть повисит, может, задница помягче станет, – перекидывались шуточками «сеньоры», внимательно следя за моими телодвижениями.
Два – подтягивание.
Набирая энергию, заходя в боевое состояние, замедляя время.
– Нет, может, он незрелый ещё, сейчас пов…
Всё! Третье подтягивание. Последнее.
Мгновенно, рывком забросил ноги на толстую шею главаря, в движении скрещивая их для летального захвата! Есть.
Тут же кидаю тело руками на плечи рослого, ближайшего «шестерку», готовя кисти рук к смертельному захвату шеи! Есть.
Раздался почти одновременный двойной хруст, сворачиваемых шейных позвонков двоих «добрых» людей.
Скользнув рукой по ослабшему тело «шестерки», ухватил наваху из руки, отбрасывая труп от себя, на другого «волка», пытавшегося замахнуться навахой.
И тут же, используя для опоры свернутую шею главаря, швыряю свернутое пружиной тело между верхней и нижней шконкой, где сидит главарь, только уже отошедший в мир иной.
Всё. Кувырок боком, выпрямляя и ставя ноги на пол.
Оказываясь в проходе между вторым и третьим рядом нар, считая от «моего» ряда. Раздался звериный рев ругательств разъяренных шакалов, не ожидавших от меня сопротивления.
Принимать бой здесь сложновато: так как, если один заходит спереди, другие заходят с неудобных для меня боков, к тому же вооруженные.
Один крутил в руках штырь «заточку», другой достал длинный клинок, одолжив его у мертвого главаря. Поэтому двинулся по проходу между нар, к выходу из камеры, где было раздольное место.
Общая камера представляла собой просторное помещение на несколько десятков узников. Справа от входа в камеру располагались шесть рядов нар к окнам, где я очнулся утром: для обычных узников.
Также предназначенные для «пахана» камеры, и его приближенных шестерок.
Отдельных камер или бараков для предварительного заключения, как типа нашего ИВС или КПЗ, в испанской системе исполнение наказания, того времени просто не существовало. Все подсудные, обвиняемые и уже осужденные, отбывавшие сроки находились в одной тюрьме.
Сразу слева от входа в камеру располагалась, так называемая «параша», то есть сортир.
Моча самотеком отводилась по канализационному желобу; фекалии накапливались кучей возле стены, «петухами» поутру убиравшими это дерьмо скребками в бочку, которая выносилась наружу из тюрьмы.
Полноценной канализации в тюрьме не было.
За парашей следовало два ряда нар, предназначенных для низшей касты узников. Прямо из выхода камеры, между частями нар, пространство для ограниченных передвижений, и стояло пару грубых столов с деревянными скамьями. Питание в тюрьме никакое: только питьевая вода да кусок хлеба на душу узника. Вот и всё казенное питание.
В основном, все питались за свой счет: кто-то в счет жалованья, пенсии, из тюремной столовой. Кто-то кормился передачами с воли родственниками, кто-то заказывал еду с таверны за деньги, которую приносили прямо в камеру. Исторический факт.
Поэтому процент выживаемости в испанских тюрьмах в те времена был низкий: мало кто из заключенных дотягивал до конца срока.
Так что тюремный быт во все времена, тогда и сейчас, почти одинаков.
Как и общество, воровское сообщество тоже развивалось, привнеся некоторые новшества: свой сленг, чифирь, наколки—татухи.
Народ в камере, видя разборку, слетел с нар, рассеялся по углам, дабы не мешать нам, умерщвлять друг друга.
Я отпрыгнул ближе к решетке прохода тюрьмы, взглядом цепляя пространство камеры и ситуацию.
Первый, ближайший бандит, шипя сквозь зубы брань, кинулся, размахивая навахой.
Рывком, скользнув телом вперед и вниз, взмахнул ножом, полоснув лезвием неосторожно выставленную вперед ногу бандита, перерезая сухожилия возле колена. Шакал захромал в сторону, скрючившись, истекая кровью и подвывая, как подраненная гиена.
Да, нечестно. А как вы хотели?
Здесь царят волчьи законы. И законы эти, я слишком хорошо знал.
Остались двое, но, видя смерть и кровь подельников, они пребывали не столь агрессивными. Отошёл окончательно на середину камеры, и жестом подманил очередного бандита.
Этот был осторожен и опытен, чем тот, первый, с подрезанной ногой. Демонстрируя деревенские приёмчики, перебрасывая клинок из руки в руки, он поочередно менял хваты, желая взять на испуг.
Ухватив ритм движений, в ответ сделал обманный рывок рукой, раскрываясь, провоцируя на атаку.
Чем меньше схем поединка, тем быстрее работает мозг в бою.
Алгоритм ножевого боя – шаг или бег, другого не дано.
И, конечно, он клюнул, кидаясь и делая выпад сверху, целясь в раскрытую грудь. Ну что ж, поздравляю.
Уход корпусом вбок и вперед с шагом.
Сталь моего ножа прочертила полукруг вокруг шеи бандита.
Одновременно отбил локтем левой руки, его правую руку с ножом.
И отступил задней ногой вбок, стараясь не запачкаться струей крови, хлынувшей из горла противника.
Бандит зашатался и медленно осел на пол, исходя предсмертным хрипом из разрезанного горла.
Последний из шакалов, бросил заточку и поднял руки, бросаясь к спасительной решетке—двери камеры, вопя от страха и стуча по ней кулаками.
Осматриваясь по сторонам бойни, я захотел узнать, что там с порезанным бандитом, и пошёл в ту сторону куда он уполз.
Он лежал в кровавой луже возле нижней шконки, пытаясь залезть под неё, исходя последней кровью, трясясь в предсмертных судорогах.
Понятно, не жилец. Итог: четыре трупа за одно «доброе» утро.
И что будет дальше ждать меня.
Я подошел к столам, по пути выбросив нож в парашу, и присел на скамью, переводя дух от поединка. На столе стоял кувшин с кружкой, налил воду из кувшина, стараясь не плескать по сторонам, унимая дрожь в руках.
На отчаянный шум, наконец, прибежали несколько стражников из тюремного конвоя.
Уцелевший бандит начал бессвязно что-то кричать вертухаям:
– Там трупы, облако в крови, свет сверху.
(Тот самый человечек, которого сдернуло Осознание со шконки.
Его мозги помутились, окончательно сходя с ума от количества трупов, лежащих в камере).
Стражники, открыв замки и засовы, ворвались в камеру с «шампурами», шпагами наголо, с возгласами: