— Ты что, кроликов стал разводить?
— Нет, это для Прокиссов.
— Для Прокиссов? Они кроликов завели?
— Да, трех. Хотят поместить их во дворике, знаешь, где живет старуха.
— И ты по ночам строишь для них клетку? Странное же время ты выбрал.
— Это его баба придумала.
— Странная придумка! Зачем ей кролики? Продавать будет? Цилиндры из них шить?
— Это ты у нее спроси, когда увидишься, а мне бы только сотню с нее содрать...
История с кроличьей клеткой среди ночи все-таки показалась мне подозрительной. Я стал допытываться. Робинзон попробовал замять разговор.
— Как ты вообще к ним попал? — снова полюбопытствовал я. — Ты ведь не знаком с Прокиссами.
— Я же говорю, старуха свела меня к ним в тот день, когда я столкнулся с ней у тебя в приемной. Ты не представляешь, до чего она болтлива. Как разинет варежку, так удержу нет. Ну, я и подружился с ней, а потом с ними. Понимаешь, есть люди, которым и я интересен.
— А мне ты почему об этом не рассказывал? Но раз ты там бываешь, тебе должно быть известно, удалось ли им спихнуть старуху в богадельню.
— Нет, они говорят, не получилось.
Я чувствовал, что разговор неприятен Робинзону и он не знает, как от меня отделаться. Но чем он больше вилял, тем упорней я допытывался.
— Жизнь — трудная штука, не находишь? На что только идти не приходится, — уклончиво выкручивался он.
Но я неотступно возвращал его к начатой теме. Я твердо решил не давать ему уйти от ответа.
— Говорят, Прокиссы побогаче будут, чем кажутся. Как думаешь, это правда? Ты же у них бываешь.
— Может, оно и правда, но в любом случае им невтерпеж избавиться от старухи.
Притворяться Робинзон был не мастер.
— Понимаешь, им это нужно, потому как жизнь все дорожает. Они говорят, ты не хочешь признать старуху сумасшедшей. Это верно?
И, не дожидаясь ответа, он спросил, в какую мне сторону.
— Ты с визита?
Я вкратце описал ему свое приключение с мужем роженицы, которого потерял по дороге. Он расхохотался, отчего тут же закашлялся. От кашля Робинзона так скрючило, что я почти не видел его в темноте, хотя мы стояли совсем рядом. Я различал только его дрожащие руки, которые он сложил и заботливо поднес к губам, словно большой бледный ночной цветок.
Кашлем он заходился, пока мы не добрели до его дома.
— А все сквозняки! — выдавил он, переведя наконец дух. — Да уж, сквозняков тут хватает. И еще блох. А у тебя блохи водятся?
У меня они водились.
— Еще бы! — ответил я. — Вечно их у пациентов набираешься.
— Тебе не кажется, что от блох ссакой твоих больных несет?
— И еще пoтом.
— А все-таки я не прочь заделаться санитаром, — поразмыслив, медленно выдавил он.
— Почему?
— Потому что, когда люди здоровы, они, что ни говори, нагоняют на тебя страх. Особенно после войны. Я-то знаю, что у них на уме. Да они и сами это всегда понимают. Пока они на ногах, им хочется вас убить. А вот как слегли, тут уж ничего не скажешь — с ними не так боязно. От них всего можно ждать, пока они на ногах. Это я тебе говорю. Что, не правда?
— Правда, — поневоле согласился я.
— Да ты сам разве не по той же причине в доктора подался? — спросил он еще.
Подумав, я сознался себе, что Робинзон, пожалуй, прав. Но тут на него опять напал кашель.
— Ты промочил ноги, того гляди, плеврит схватишь, шатаясь по ночам.