Она торжественно приняла позу матери-одиночки.
Посередине комнаты на столе лежал, животиком кверху, ребенок в пеленках. Для начала я пальпировал ему область диафрагмы, затем, очень осторожно, живот от пупка до мошонки и, наконец, еще тщательней, прослушал его.
Сердце у него билось, как у котенка, — сухо и учащенно. Потом младенцу надоели мои пальцы, ощупывание и прочие манипуляции, и он разорался, как орут в таком возрасте, — несусветно. Это было уже слишком. После возвращения Робинзона я все время телесно и духовно был до странности не в себе, и вопли невинного маленького человечка ужасно на меня подействовали. Боже, как он кричал! Как кричал! Силы мои иссякли.
Думаю, что мой идиотский поступок вызвала еще и другая мысль. Выйдя из себя, я не сумел удержаться и вслух вывалил им все обиды и отвращение, которые слишком долго копил в себе.
— Эй ты! — ответил я маленькому пискуну. — Куда ты торопишься, идиот? Еще успеешь наораться. Не беспокойся, осел, время у тебя есть. Пощади себя. Впереди столько несчастий, что их хватит на то, чтобы у тебя вытекли и глаза, и мозги, и все остальное, если не поостережешься!
— Что вы такое говорите, доктор? — вскинулась бабка. Я просто повторил:
— Хватит!
— Что? Чего хватит? — в ужасе переспросила она.
— Постарайтесь понять! — понесло меня. — Пора понять. Вам и без того слишком многое объясняют. В этом-то и беда. Постарайтесь же понять. Сделайте над собой усилие.
— Чего хватит? Что он несет? — стали все трое допытываться друг у друга, дочь с «обязанностями» странно покосилась на меня и в свой черед зашлась в крике. Ей представился великолепный случай закатить истерику. Уж его-то она не пропустит! Война объявлена! Она топала ногами, задыхалась, дико скашивала глаза. Хорошо же я выглядел! Нет, это надо было видеть.
— Он сумасшедший, мама! — хватая воздух ртом, рычала она. — Доктор сошел с ума. Отними у него малыша, мама!
Она спасала свое чадо.
Не знаю почему, но у нее от возбуждения появился даже баскский акцент.
— Он говорит что-то ужасное, мама! Он тронутый.
У меня вырвали малыша из рук так, словно вытаскивали его из огня. Дед, еще недавно такой робкий, отцепил от стены здоровенный термометр красного дерева размером с дубинку. Держась на расстоянии, он проводил меня до входной двери и изо всех сил захлопнул ее за мной ударом ноги.
Естественно, случившимся воспользовались и не заплатили мне за визит.
Очутившись на улице, я без особого удовольствия припомнил все, что сейчас отчудил. И даже не столько из-за своей репутации — она и без моих стараний была такой, что хуже некуда, — сколько из-за Робинзона, от которого надеялся избавиться, почерпнув в учиненном мною откровенном скандале решимость никогда больше с ним не встречаться, подстегнув себя закаченной самому себе грубой сценой.
Вот какой у меня был расчет: посмотрю-ка я в порядке опыта, чего можно добиться умышленным скандалом. К несчастью, скандалом и шумом дело не заканчивается. Никогда ведь не знаешь, как далеко зайдешь, начав откровенничать, и что у людей для тебя еще припасено, и что они тебе покажут из припасенного, и проживешь ли достаточно долго, и сумеешь ли выведать, что они о тебе болтают... Словом, надо было все начинать сначала.
Я тоже решил на время скрыться. Сперва отправился домой через тупик Реле, потом по улице Валентин. Это изрядный крюк. Пока его сделаешь, не раз решение переменишь. Я двинулся в направлении огней. На Временной площади столкнулся с фонарщиком Перидоном. Мы перекинулись несколькими ни к чему не обязывающими словами.
— В кино, доктор? — спросил он.