Эти вопросы еще не изучены с тем блеском, какого они заслуживают. Мать угадывала биологическое превосходство дочери и из зависти инстинктивно осуждала ее за умение доходить в любви до незабываемых глубин наслаждения, соблюдая при этом сдержанность.
Как бы то ни было, театральная сторона несчастья воодушевляла ее. Она заполнила своими страдальческими тремоло наш узкий мирок, где мы по ее вине барахтались в дерьме. Удалить ее нечего было и думать. Тем не менее я обязан был попробовать это сделать. Что-то предпринять. Этого требовал от меня, как говорится, мой долг. Но мне было так удобно сидеть и так неудобно стоять.
В квартире у них было чуть повеселей, чем у Прокиссов, — так же уродливо, но комфортабельней. В общем, хорошо. Не мрачно, как там, а только спокойно-некрасиво. Одурев от усталости, я разглядывал комнату. Дешевые старинные безделушки, особенно каминная дорожка с розовыми бархатными помпончиками, какой больше не встретишь в магазинах, и терракотовый неаполитанец, и рабочий столик из граненого зеркального стекла, двойник которого находится, наверное, у одной из теток в провинции. Я не предупредил мать, что под кроватью натекла уже лужа крови, которая продолжает равномерно капать: она только пуще развопилась бы, не слушая меня. Она все равно не перестанет жаловаться и возмущаться. Это ее амплуа.
Лучше уж молча смотреть за окно, на улицу, где серый бархат вечера покрывает дом за домом, сначала маленькие, потом большие, и, наконец, движущихся между ними людей, которые все слабее, расплывчатей, нерешительней вырисовываются на тротуарах, перед тем как кануть во тьму.
Вдали, гораздо дальше фортов, нити и ряды огней, там и сям, как гвозди, вколоченные в полумглу, натягивают на город забытье, а между ними моргают и подмигивают красные и зеленые сигналы, словно вереницы судов, целые их эскадры, отовсюду стянулись туда и, вздрагивая, ждут, когда за Башней распахнутся ворота ночи.
Ну что бы матери хоть на миг перевести дух или на минуту замолчать! Тогда можно было бы от всего отказаться, попробовать выбросить из головы, что нужно жить. Но мамаша не отставала:
— Может, поставить ей клизму, доктор? Как вы думаете?
Я не ответил ни да, ни нет, а только еще раз, коль скоро уж мне дали раскрыть рот, посоветовал госпитализировать больную. В ответ раздались новые вопли, еще более визгливые, безапелляционные, душераздирающие. Ничего не поделаешь.
Я молча направился к двери.
Теперь между нами и кроватью пролегли сумерки.
Я уже с трудом различал руки дочери, лежавшие на простынях: они были почти так же белы.
Я вернулся и пощупал пульс, еще менее четкий и ощутимый, чем раньше. Дыхание было прерывистое. Я явственно слышал, как кровь скатывается на паркет, с замирающим тиканьем часов, которые вот-вот остановятся. Ничего не поделаешь. Мать шла впереди меня к двери.
— Главное, доктор, — холодея от страха, напутствовала она меня, — обещайте никому ничего не рассказывать. — Она прямо-таки умоляла. — Даете слово?
Я обещал все, что ей заблагорассудилось. Потом протянул руку. Двадцать франков. Она тихо притворила за мной дверь.
Внизу, с подобающим выражением на лице, меня дожидалась тетка Бебера.
— Плохо дело? — осведомилась она.
Я сообразил, что в ожидании меня она проторчала здесь самое меньшее полчаса — ей ведь причитались обычные комиссионные: два франка. Она опасалась, как бы я не улизнул.
— А у Прокиссов все нормально? — поинтересовалась она, надеясь получить чаевые и за них.
— Они мне не заплатили, — отрезал я.
Это тоже была правда. Улыбка тетки превратилась в гримасу: она не поверила мне.
— Что ж это вы, доктор, не умеете заставить себе платить? Этак вас уважать перестанут.