Я был чересчур услужлив со всеми и сознавал это. Никто мне не платил. Я консультировал бесплатно, главным образом из любопытства. И зря. Люди мстят за сделанное им добро. Как и все остальные, тетка Бебера пользовалась моим голым бескорыстием. Больше того, грязно злоупотребляла им. Я уступал, врал. Подлаживался к пациентам. Что ни день, они своим нытьем все крепче брали меня за горло, подчиняли себе. В то же время они шаг за шагом раскрывали передо мной все уродства, которые прятали под прилавком своей души и не показывали никому, кроме меня. За такую пакость никакой ценой не расплатишься. Вот они и проскальзывали у меня между пальцев, словно осклизлые змеи.
Когда-нибудь я расскажу все, если, конечно, проживу достаточно долго, чтобы успеть все рассказать.
Погодите, гады! Дайте мне только еще несколько лет поластиться к вам. Не убивайте меня раньше. С угодливым и обезоруженным видом я выложу все. Тогда, уверяю вас, вы разом шарахнетесь подальше, как слюнявые гусеницы, приползавшие в Африке загаживать мою хижину. Вы у меня станете еще более изощренно трусливыми и настолько грязными, что, может быть, передохнете хоть от этого!
— А сладкая она? — спрашивает Бебер про микстуру.
— Не давайте этому паршивцу сладкую, — наставляет меня тетка. — Он не заслужил сладкой, да потом и без того у меня достаточно сахара ворует. Он, нахал, насквозь порочен. Кончит тем, что родную мать зарежет.
— А у меня нет матери, — не теряясь, сухо парирует Бебер.
— Ах ты говнюк! — вспыхивает тетка. — Будешь вякать — ремнем выхожу.
И она отправляется за ремнем. Но Бебер уже удирает и кричит ей из коридора: «Шлюха!» Тетка краснеет и возвращается ко мне. Молчание. Мы меняем тему.
— Вы бы, доктор, заглянули к даме из бельэтажа дома четыре по Девичьей улице. Муж ее служит у нотариуса, я ему про вас говорила. Сказала, что из врачей вы с пациентами самый обходительный.
Я сразу догадываюсь, что она врет. Ее любимый врач — Фанфарон. Она рекомендует его, где только может, на меня же капает при каждом удобном случае. Моя гуманность пробуждает в ней животную ненависть. Не следует забывать: она сама животное. Но Фанфарон, которым она восхищается, требует уплаты наличными, а со мной можно посоветоваться и за так. Если уж она отрекомендовала меня, значит, предстоит что-то бесплатное или какое-нибудь грязное, подозрительное дельце.
Уходя, я все-таки вспоминаю о Бебере.
— С мальчиком гулять надо, — говорю я ей. — Он мало бывает на воздухе.
— Куда же мы пойдем? Мне ведь из привратницкой надолго отлучаться нельзя.
— Ну, хоть в парк с ним ходите по воскресеньям.
— Да там еще больше народу и пыли, чем здесь. Люди друг на друге верхом сидят.
Справедливое возражение. Я прикидываю, какое бы другое место ей подсказать.
Наконец несмело предлагаю — кладбище.
Кладбище — единственное место в Гаренн-Драньё, где еще остались деревья и немножко простора.
— Ой, и верно. Я о нем не подумала. Туда походить можно.
Тут возвращается Бебер.
— Будешь, Бебер, ходить со мной гулять на кладбище? Видите, доктор, его и насчет прогулок надо упрашивать: он же упрям как осел.
У Бебера нет пока собственного мнения о прогулках. Но мысль тетке понравилась, и этого довольно. Кладбища — ее слабость, как и всех парижан. В этой связи она, кажется, впервые задумывается. Взвешивает все за и против. У фортов слишком много хулиганья. В парке чересчур пыльно. А вот кладбище — это подходяще, это недурно. Публика там по воскресеньям тоже вполне приличная и умеет себя вести. К тому же это удобно. Возвращаясь домой по бульвару Свободы, можно сделать нужные покупки — часть лавок на нем торгует и по воскресеньям.