Потом он принялся до бесконечности повторять эти общие сведения, и я перестал его слушать.
Я дремал, привалившись к нему, и передо мной мелькало прошлое: Лола бросает меня в военном Париже, охота на симулянтов, попытки окопаться в тылу, велеречивая и вкрадчивая лгунья Мюзин, аргентинцы, пароходы с мясом, Топо, когорты выпотрошенных добровольцев с площади Клиши, Робинзон, волны, море, нищета, ослепительная кухня Лолы, ее негр, и всякие пустяки, и я сам, словно то был не я, а кто-то посторонний. Все продолжалось. Война сожгла одних, пригрела других, как огонь испепеляет или дает тепло, смотря по расстоянию от него. Умей выкручиваться, и все тут.
Права была Лола и в том, что я сильно изменился. Жизнь, она скручивает вас в бараний рог и расквашивает вам физиономию. Лоле она тоже ее расквасила, но меньше, гораздо меньше. Беднякам всегда достается сполна. Нищета — великанша, она пользуется ими, как тряпкой, чтобы подтирать помои всего мира. Вот на лице и остаются следы.
Мне показалось, что Лола тоже выглядит иначе — подавленней, печальней, что в ее оптимистической глупости появились просветы, когда человеку нужно передохнуть, чтобы он мог дальше влачить груз жизненного опыта и лет, который стал слишком тяжел и забирает всю оставшуюся энергию, всю грязную поэзию существования.
Вдруг негр опять заметался. Мой новый друг принялся пичкать меня пирожными, совать мне в карманы сигары. Наконец он с величайшей осторожностью вытащил из ящика стола круглый сверток под пломбой.
— Бомба! — взревел он. Я отскочил.
— Liberta! Liberta!1 — радостно вопил негр.
1 Свобода! Свобода! (итал).
Потом положил сверток на место и величаво сплюнул. Сколько волнений! Он ликовал. От его хохота меня тоже разобрал смех до колик. «Одним движением больше, одним меньше — какая разница?» — подумалось мне. Когда Лола, завершив свои дела, наконец вернулась, она застала нас обоих в гостиной, где мы вовсю дымили и веселились. Она притворилась, будто ничего не заметила.
Негр живенько слинял, а меня она увела к себе в спальню. Мне опять показалось, что она бледна, печальна и дрожит. Где она пропадала? Было уже довольно поздно. Наступал час, когда американцы чувствуют себя выбитыми из колеи, потому что жизнь вокруг сбавляет ход. В гараже осталась одна машина из двух. Это время полупризнаний. Но если вы хотите им воспользоваться, мешкать нельзя. Лола выводила меня на откровенность, задавая вопросы о моей жизни в Европе, но тон ее страшно меня раздражал.
Она не скрыла, что считает меня способным на любое паскудство. Такое предположение не обидело меня — мне стало всего лишь неловко. Она догадывалась, что я явился просить денег, и этот факт сам по себе, естественно, создавал между нами атмосферу враждебности. От подобных чувств недалеко и до убийства. Мы обменивались общими фразами, и я лез из кожи, чтобы избежать скандала и окончательной размолвки. Осведомилась она между прочим и о моих половых забавах: не оставил ли я, бродяжничая, где-нибудь ребенка, которого она могла бы усыновить. Странно, однако, как такое взбрело ей в голову! Мысль об усыновлении сделалась ее пунктиком. Она простодушно воображала, что неудачники вроде меня обязательно оставляют незаконных отпрысков под всеми небесами. У нее много денег, призналась Лола, и она изнывает от желания посвятить себя ребенку. Она прочла все, что написано о деторождении, особенно книги, самозабвенно-лирически воспевающие материнство и навсегда, если их полностью усвоить, отбивающие охоту совокупляться. У каждой добродетели своя порнография.
Поскольку Лола жаждала пожертвовать собой ради крохотного существа, мне сильно не повезло. Я мог предложить ей лишь свое здоровенное существо, но она находила его отвратительным. Сочувствие вообще встречают лишь те невзгоды, которые умело поданы и действуют на воображение.