Воззвав мысленно к святому Андрею, Фрэнсис заставил себя сделать глубокий и длинный надрез. Вспучившийся поток гноя хлынул в подставленную глиняную миску. Он булькал и вздувался, распространяя ужасающее зловоние.
Отец Чисхолм с благодарностью вдыхал эту вонь, никогда никакой запах не казался ему более приятным. Он нажал обеими руками на края раны и увидел, что рука опала и стала вдвое меньше. Его охватило чувство громадного облегчения, сменившееся слабостью.
Когда, наконец, перевязав рану чистым полотенцем, Фрэнсис распрямился, то услышал свое собственное глупое бормотанье: „Я думаю, что теперь, если ему повезет, он выкарабкается“. Это была знаменитая поговорка старого доктора Таллоха. Фрэнсис понял, как сильно были напряжены его нервы, однако, уходя, он старался сохранить видимость бодрой беззаботности и заявил родственнику господина Пао, в полном молчании провожавшему его до носилок: „Когда он проснется, дайте ему питательного супу, и больше никаких hao kao. Я приду завтра“.
На следующий день маленькому Ю стало гораздо лучше. Жар почти прошел, он спокойно спал и выпил несколько чашек куриного бульона. А ведь, если бы не чудо, сотворенное сверкающим ланцетом, мальчик почти наверняка был бы уже мертв.
— Продолжайте кормить его. Я приду завтра, — сказал отец Чисхолм уходя и улыбнулся от души.
— Благодарю Вас, — двоюродный брат господина Пао прочистил горло. — В этом нет больше необходимости.
Настало неловкое молчание, потом мандарин продолжал:
— Мы глубоко признательны Вам. Господин Чиа был совершенно убит горем, но теперь его сын поправляется и он тоже и скоро уже сможет показаться на людях.
Китаец поклонился, держа руки в рукавах, и ушел.
Отец Чисхолм, сердито отказался от носилок и крупно зашагал по улице. Он старался побороть негодование и горечь. Так вот какова их благодарность! Он спас жизнь ребенка, рискуя, может быть, собственной головой, а его, не сказав ни слова, выставили вон… От начала и до конца он даже не видел этого гнусного господина Чиа, который и на джонке в день приезда не удостоил его взглядом. Фрэнсис стиснул кулаки, борясь со своим духом- искусителем, столь хорошо ему знакомым. „О, Господи, дай мне спокойствие! Не дай этому проклятому греху гнева овладеть мной. Помоги мне быть кротким сердцем и терпеливым. Даруй мне смирение, милый Господи! В конце концов, ведь это Твоя милосердная доброта и Твое божественное Провидение спасли мальчугана. Делай со мной, что хочешь, Господи, Ты же видишь, я уже примирился. Но, о Господи, с внезапной страстностью, прошептал он, — Ты же не можешь не согласиться, что это все-таки ужасная неблагодарность!“
Несколько следующих дней Фрэнсис старательно избегал той части города, где жил купец. Страдала не только его гордость. Он молча слушал болтовню Иосифа об удивительном выздоровлении маленького Ю, о том, с какой щедростью наградил господин Чиа мудрых врачей и какие дары принес храму Лаоцзы за изгнание демона, мучившего его любимого сына.
— Разве это не замечательно, дорогой отец, как много добра принесла благородная щедрость мандарина?
— Это поистине замечательно, — сухо ответил отец Чисхолм, морщась как от боли.
Спустя неделю, после томительного и бесполезного дня, проведенного в амбулатории, Фрэнсис уже собирался закрывать ее, как вдруг увидел через бутыль с марганцовкой, которую он разводил, осторожно появившегося господина Чиа.
Фрэнсис сердито вскочил, но ничего не сказал. Купец нарядился в свои лучшие одежды: на нем был роскошный черный атласный халат с желтой курткой, вышитые бархатные башмаки (в один был засунут церемониальный веер), красивая плоская атласная шапка. Выражение лица господина Чиа было официально и полно достоинства. На слишком длинные ногти были надеты футлярчики из золотистого металла. Весь его облик был воплощением культурности и интеллигентности, а манеры были безупречны.