Шестнадцать штыков могли, конечно, пригодиться, но Голиков подсчитал, что Измайлов появится часа через два с половиной, не раньше. А Родионов, хотя и с награбленным, может уйти достаточно далеко. Оставив в Божьеозерном трех человек, Голиков наказал им задержать отряд Измайлова и помчался перехватывать Родионова.
…Отряд уже достиг окраины Ново-Покровского, когда впереди, метрах в ста, из калитки дома выбежал мальчишка лет двенадцати. Он был в рубашке и в холщовых штанах, заправленных в валенки. За ним, тяжело дыша, семенил хакас лет сорока, в пиджаке и опорках на босу ногу. По обеим сторонам дороги высились сугробы. И бежать можно было только по протоптанному снегу. Чтобы мужик его не поймал, мальчишка петлял из стороны в сторону. Внезапно мальчишка поскользнулся и упал. Мужик подлетел и, не дав ему подняться, принялся тузить.
– Не сметь! – крикнул Голиков, резко останавливая коня.
Вместе с командиром как вкопанный остановился весь отряд. Мужик испуганно распрямился.
– Кто вы такой? – строго спросил Голиков. – За что бьете ребенка?
Вид хакаса был нелеп. Редкая бородка. Жиденькие усы. Глаза смотрели растерянно, а рот заискивающе улыбался, обнажая желтые, прокуренные, но крупные и крепкие зубы.
– Насяльник, насяльник, – повторял хакас и кланялся.
– Отец не понимает по-русски, – чисто, почти без акцента, произнес мальчишка.
– А ты где учился русскому? – удивленно спросил Голиков.
– Ходил в школу.
– Чем твой отец занимается?
– Делает седла.
– Вы здесь живете?
– Да.
– Скажи отцу, чтобы не смел тебя бить. Это ему не при царе.
Мальчишка перевел. Хакас кивал и кланялся. Выглядел он жалким.
Отряд взял с места и въехал в Ново-Покровское. Дома здесь были поставлены вокруг небольшого, еще замерзшего озера. По у въезда в селение была вытоптана просторная площадь. Посреди нее валялись разноцветные тряпки, грязный снег был усыпан золотистым, чистым зерном. Тут же лежала пристреленная рыжеватая собака. Стекла ближайшего дома были разбиты и заткнуты подушками.
Поняв, что это чоновцы, на площадь начали несмело выходить люди. Было их немного: трое стариков, пять или шесть женщин средних лет – в надвинутых на глаза темных платках они выглядели на один возраст – и несколько дряхлых старух. Одна стояла, согнувшись колесом и так низко опустив голову, что лица ее видно не было. Если бы ее бугристая рука не опиралась на палку, старушка бы упала.
– Граждане, – произнес Голиков, – мы приехали заступиться за вас и вернуть награбленное.
– Всю муку забрали, – пожаловалась женщина в немецкой шинели с обожженной полой. – И всю одёжу. Видите, во что вырядилась…
– А у меня коня последнего… – произнес сиплым голосом один из дедов. – А копать землю я не могу. Помирать с голоду со старухой будем.
И тут заплакала согнутая колесом старушка:
– А я золотые монетки припасла. Чтобы похоронили по-людски. У меня ж никого нет. Одна я. А Родионов велел трясти меня, как мешок, пока я не отдала ему три золотые пятерки.
– Куда же они поскакали? – спросил Голиков.
– Я не видела, – ответила согнутая колесом старушка.
– Граждане, куда поскакали бандиты с вашей мукой, лошадьми и золотыми монетами?
Никто не ответил.
– Что же вы молчите? Мы ж хотим вам помочь!
– Я знаю! Я знаю! – раздался детский голос.
К площади бежал мальчишка, которого отец бил на дороге. Он уже был одет в облезлую меховую шапку и в полушубок со взрослого плеча с подвернутыми рукавами.
– Гявря, худо будет, – истеричным голосом предостерегла согбенная старушка.
Мальчишка растерянно остановился.
– Тебя зовут Гявря? – спросил Голиков.
– Да, но русские зовут Гаврюшка.
– Не бойся, покажи, – попросил Голиков.
Освободив правое стремя, он протянул мальчишке руку. Гаврюшка уселся впереди Голикова. Конь тронулся. Бойцы последовали за командиром.
Гаврюшка вывел отряд в чистое поле и показал на темнеющий в сторонке лес:
– Они свернули вот здесь.
– По снегу?
– Тут есть дорога. По ней возили бревна. Только ее замело… Можно, я пойду домой? – внезапно оробев, добавил мальчик и скользнул на землю.
– Да-да, – рассеянно ответил Голиков.
Мела поземка. Не было видно ни дороги, ни следов лошадей. Но Голиков не мог опять вернуться в Божьеозерное с пустыми руками. Он свернул с тракта и поехал по снежной целине. Конь тут же провалился по самое брюхо, заволновался; пытаясь выбраться из снега, нащупал копытом более прочный наст, сделал несколько торопливых шагов и снова провалился. Отряд продолжал стоять на дороге, не зная, следовать ли за командиром.
А Голиков лихорадочно думал: «Что, если мальчишка ошибся и дорога на пятьдесят метров дальше или ближе? Как же двигаться по целине?.. – И вдруг мелькнуло: – А вдруг подослан?»
В доли секунды Голиков представил, как замечательно смотрится в прорезь пулемета он сам и его тридцать семь бойцов на фоне свежевыпавшего снега.
Аркадий Петрович оглянулся. Маленького проводника на дороге уже не было. В сознании Голикова пронеслись все случаи хитрости и вероломства бандитов, о которых он слышал. И вот на четвертые сутки пребывания в Божьеозерном он позволил одурачить себя. Вернуться, пока не началась стрельба? Но Голиков вспомнил черные, с длинными ресницами глаза Гаврюшки, полные изумления, что целый отряд заступился за него. Вспомнил и то, как мальчик вздрогнул от старухиных слов: «Худо будет…» Если бы его подослали, он бы не испугался этого предостережения.
Голиков почувствовал себя менее скованно и отпустил поводья. Низкорослый мохнатый конек, который достался ему от Касьянова, шумно понюхав воздух, повернул вправо. Нащупав передними копытами твердый наст, он вынырнул из снега, как из ямы, и, уверенно покачивая головой, двинулся к лесу.
– За мной! – приказал Голиков и ласково потрепал шею смышленого коня.
Спиной Голиков ощущал, что бойцы следят за каждым его движением, и понимал, что ему нельзя выглядеть неуверенным и робким. При этом он сознавал всю рискованность затеи и молил судьбу, чтобы на окраине леса, до которого оставалось не более сотни метров, их не ждал бандитский пулемет.
Когда отряд очутился в просеке между кедрами и Голиков убедился, что засады нет, он остановился и вытер ладонью совершенно мокрое от пота лицо. До последнего мгновения он ждал выстрелов.
Конечно, засада могла оказаться и в зарослях, и все-таки в лесу Голиков чувствовал себя более защищенно.
Поначалу не было видно никаких следов, что здесь прошла банда. Осторожно двигаясь по просеке, Голиков неожиданно заметил сломанную пихтовую веточку, а через несколько метров свежую ссадину на коре кедра – видимо, кто-то задел стальным стременем. Эти два небольших открытия ободрили Аркадия Петровича и бойцов. Метров через двести просека вывела их к развилке, где висел щит:
Граждане!
Кто зайдет в тайгу далее 5 километров от края ее – расстрел!
Первым желанием Голикова было сорвать эту фанерку, но Мотыгин остановил его:
– Не надо, командир, люди могут пострадать. Ведь Соловьев будет думать, что он предупредил.
Голиков молча согласился. И разослал по каждой из двух дорог разведчиков.
Те, что направились по левой, вернулись быстро. Они вспугнули стайку воробьев, которые доклевывали рассыпанное зерно. Еще бойцы обнаружили грязную тряпку со следами крови: кто-то на ходу перевязывал рану.
Отряд двинулся по дороге, где было рассыпано зерно. Признаков, что банда прошла именно здесь, становилось все больше. Мотыгин заметил окурок. Один из бойцов увидел оброненный винтовочный патрон.
Двое суток спустя Голикову предстояло узнать цену этим следам… Но сейчас он обрадовался им как доказательству, что банда прошла здесь.
Часов через пять, когда все изрядно устали, Голиков обратил внимание, что Родионов не сделал ни одной остановки для привала. Либо Родионов знал, что идет погоня, либо не сомневался, что она непременно будет. И спешил.