– Жалеешь?
– Жизнь свою бессчастную жалею, – ответила Аграфена, замешивая в кадушке тесто, чтобы испечь утром хлеб. – И за красавца своего вышла потому, как было все равно за кого… И Ваньку при этом ждала. Думала, прискачет, прыгну к нему в возок в чем стою – и хоть на край света!
А встретились уже после войны, когда ваши его отпустили. Смотрю: вроде Ванька мой, а глаза жесткие, чужие. Напомнила, как гуляли, как целовал он меня, какие слова говорил. Он глазами одними усмехнулся. То ли моей глупости, то ли нашей с ним общей.
Я и тогда еще была готова к нему в возок. А уж когда он сделался разбойником, помолилась Богу, что я не с ним, хотя со мной он, может, и не стал бы таким.
– А ты ведь и сейчас его любишь, Аграфена.
– Люблю. Только того, прежнего. Потому как в моей жизни больше ничего хорошего не было. А теперешнего ненавижу! – Она всхлипнула, быстро прошла к себе в комнату и грохнула дверью.
Через полчаса, когда Голиков уже надел шинель и стоял в дверях, появилась Аграфена. Лицо ее было хмуро, но спокойно.
– Ты, Аркаша, вечером на службе не задерживайся. В гости пойдем.
– Это к кому же? – Его здесь в гости никто не приглашал.
– К Анфисе Фирсовой. Подружке моей.
– А я-то здесь при чем?
Аграфена помолчала и произнесла очень тихо:
– Она долго у Ивана гостевала. Порасспросишь ее кой о чем, чего тебе надо.
Голикову от внезапного волнения сдавило горло.
Анфиса
Анфиса их ждала. В зале был накрыт стол: соленые грибы, соленая рыба, холодная медвежатина, взбитое масло кедрового ореха, похожее на сливочное, источавшее тонкий запах кедровой смолы, творог и мед в мисках.
– Анфисушка, знакомься, мой квартирант, – сказала Аграфена. – Зовут Аркадий Петрович.
– Очень рада. – Анфиса протянула свою ладошку лодочкой.
Ей было года двадцать два. Что сблизило их с Аграфеной? Анфиса была красива и знала это. Волосы не прятала под платком, а носила туго заплетенным венчиком. Голиков сразу вспомнил: как мама. И что-то теплое шевельнулось в груди. У Анфисы было разрумянившееся от волнения и хлопот лицо, которое вдобавок оживляли веселые, темные, полные ожидания глаза. Это ожидание делало взгляд таинственным и глубоким.
– Прошу прямо к столу, – радостным, певучим голосом заговорила она, – а то в печи уже все перепрело.
Голиков оказался меж двух дам. И Анфиса шаловливо-капризным голосом спросила:
– Груня, а гость наш не рассердится, если я принесу графинчик? Я его на холод, на лед поставила.
– Непьющий у меня квартирант, – с иронически важным видом пояснила Аграфена. – И на сестру нашу не глядит.
– Ежели они непьющие и вдобавок не замечают нашу сестру, – ответила Анфиса, – то с них за квартиру нужно брать вдвое. – И, не выдержав, прыснула.
– За что вдвое, – притворно обиделся Голиков, – если на посиделки Аграфена не ходит и меня не зовет. А сам я стесняюсь, что прогонят.
– В таком случае я вас, Аркадий Петрович, приглашаю в субботу. А теперь, пожалуйста, кушайте.
Голиков положил всего понемногу на тарелки Анфисе и Аграфене, потом взял себе. Женщины удивленно посмотрели друг на друга: такое им было в диковинку.
Минут десять за столом царило молчание, прерываемое похвалами хозяйке и предложениями положить еще. Наконец Аграфена сказала:
– Анфисушка, мы пришли к тебе по важному делу.
Румянец хозяйки мгновенно пропал.
– По какому? – робко спросила она.
– Аркадий Петрович интересуется Иваном.
Анфиса сделалась еще бледней. Голикову показалось: в доли секунды она постарела.
– Нечего мне рассказывать! – зло ответила Анфиса.
– Расскажи, как ты попала в лес и что там видела.
– Не буду. Что было, то мое… – Она стремительно поднялась и выбежала на кухню.
А возвратилась опять собранная, опять молодая, только в зрачках уже не мелькали смешинки. Она несла блюдо с тушеной бараниной.
Но всем уже было не до еды. Гости и хозяйка нехотя, в полном молчании съели по куску мяса с брусникой и картошкой. Готовить Анфиса была мастерица.
Отодвинув пустую тарелку, Аграфена сказала:
– Ты не гляди, что Аркаша такой молодой. Он старается за нас изо всех сил. А мы прячемся по углам.
– Ты бы ему и рассказала про Ивана, – обрезала ее Анфиса. – Кому его и знать, как не тебе.
– Я любила другого Ивана. Тот еще не был душегубом.
– Анфиса, мне правда нужна помощь, – сказал Голиков. – Можете – помогите. А разговор наш останется в тайне.
Анфиса вытерла кружевным платочком глаза, уперлась большими, сильными ладонями в край стола, точно она сидела в лодке, а кто-то пытался вытолкнуть ее за борт, и повернулась к Голикову. В ее красивом лице, в серых глазах появились такая решимость и ненависть, что Голиков невольно вздрогнул.
– Никому этого не рассказывала. И вам не собиралась. Очень вы мне нравитесь… Думала: «Закручу любовь с хорошим парнем. Что мне до того, что он большой начальник?» Но коль скоро вам не любовь моя нужна, пусть хоть мое несчастье вам пригодится. Может, за это когда меня вспомните. – Анфиса прикрыла глаза рукой с батистовым платком, потом отняла его. Теперь лицо ее ровным счетом ничего не выражало, кроме душевной усталости. – Отправилась я за грибами с подругой… – начала Анфиса, глядя мимо гостей.
– С кем? – перебила Аграфена.
– Ты ее не знаешь. Наташей звали. Учителка. Познакомилась с ней в Ужуре. Она приехала из голодной Самары. Без денег. Что смогла – распродала. Зазвала я ее к себе. Обещала: «Прокормимся. И учителки нам нужны…»
Анфиса подняла глаза. Они были полны слез, и в них была мольба, чтобы ей позволили остановиться. Но гости ждали.
– Мы шли уже обратно, когда нас окружили мужики на лошадях. Были они с ружьями, и дух шел от них такой, будто они с рождения не мылись в бане.
То ли от страха, то ли от этого звериного запаха стало мне дурно. Я крикнула: «Наташка, кидай грибы – бежим!..»
Мужики с прибаутками нас нагнали. Ох и поиздевались же они! Особенно досталось Наташке. Очень им нравилось, что она городская и что даже кричала она от боли и ненависти по-городскому. А потом повезли меня с ней в штаб к Соловьеву, словно мы шпионки.
– Вы помните дорогу? – Сумеете показать?
– Ничего я не запомнила. Нас перекинули через седла, будто кули с мукой. Когда я так ехала – без мыслей, без сил, – я только думала: еще минута, и я проснусь, потому что в жизни такое случиться не может. А когда поняла, что может, захотела умереть. И не сумела. А Наташенька сумела… Вы, Аркаша, извините, я схожу за графинчиком.
Анфиса опять вышла и вернулась с вином, поставила три рюмки, налила их доверху.
– За приятное знакомство, – горько усмехнулась она и выпила свою.
Аграфена пригубила, а Голиков пить не стал. Анфиса закусила беленьким целым грибочком.
– Долго вы пробыли в лагере Соловьева? – спросил Голиков.
– Четыре месяца. Мне повезло, меня оставили при штабе. Тут народ был почище, поблагородней. А то могли послать в лагерь, где один сброд и головорезы.
– Как же вы от Соловьева ушли?
– Иван Николаевич меня отпустил.
– За что?! – спросила Аграфена.
– Этого говорить я не стану.
Голиков увидел в глубине глаз Анфисы страх. Она себе налила еще рюмку и, не чокаясь, выпила.
– Если у тебя что с Иваном было, говори, – опустив низко голову, произнесла Аграфена.
– Успокойся. Не было ничего. Он мне даже попенял: «Что же ты, Анфисушка, не объявила моим охальникам, что мы с тобой из одного села? Коли б они знали, не обидели б». А мне от ужаса и в голову это не пришло.
– За что тебя Иван отпустил? – уже смелей повторила Аграфена.
– Не хочу говорить.
– Анфиса, я не смею настаивать, – вмешался Голиков, – но для меня важна любая подробность. И ни одно слово я не использую во вред вам.
– Я вам верю, – ответила Анфиса. – Я не могла там больше оставаться. Два раза убегала, но я не знала дороги, и меня ловили.
– Что же твой земляк сразу тебя не отпустил? – настороженно спросила Аграфена.
– Астанайка не позволил. А его сам Иван Николаевич боится. И потом, таких, как я, живьем из леса не выпускали. – Анфиса опять налила себе и выпила. – Время от времени Астанаев убивал «лишних» женщин. Убивал и с детьми. Он любил убивать. Поэтому его так боялись. Для него убить человека – что другому надкусить пирожок. Я понимала, что близится мой черед, и… откупилась.