Исчезнувший было интерес вспыхнул с новой силой.
– Неужели любую?
Прямо хотелось бросить: нехороший буду, зуб даю! Но шуточки в тюремном стиле привьются еще не скоро.
– Те, двое убитых, оба в хороших кольчугах были. Фрол их потом продал.
– А почему не ты?
– Он купец, а я певец.
Хотелось добавить для полноты рифмы: а им… В общем, настигла их нехорошая кончина. М-да, видимо, выход вчерашнего алкоголя. Вспомнилось, как в брежневскую пору, читал где-то в прессе (И – боже вас сохрани – не читайте перед обедом советских газет, – как написал в «Собачьем сердце» великий Михаил Афанасьевич Булгаков) о том, как бороться с попытками на массовой гулянке налить вам водки. Нужно встать, привлечь к себе внимание и, уняв, общий гвалт, громко объявить: абстинент! Видимо, имелось в виду, что термин общепринят, и абсолютно известен окружающим. А варианты, когда народ будет у тебя выяснять, что это за никому не ведомая лабуда и зачем ты это ляпнул, а потом весь вечер уламывать выпить рюмочку, не рассматриваются.
А наш народ, удивляющий весь мир своими особенностями (уж не немцы какие-нибудь!), всегда поражал и меня, ярко выраженного русака, у которого четыре поколения русских предков абсолютно известны, тем, что наливает спиртное человеку, жестко отказывающемуся, неважно по каким причинам и настаивают, чтобы он это пил. До этого обсудив, что имярек склонен к запоям, не раз лечился, сейчас не пьет и как рады мать, жена и дети – сегодня его же и убеждают: ну что тебе будет с рюмки-то! А он, вместо того, чтобы встать и убежать от этих страшных врагов, сидит, вяло отказывается и, чаще всего, пьет. И понеслось! А уйти было неудобно…
В собственной блевотине лежать – удобно! Лишиться жены, детей, работы – наплевать! Терпеть это долго будет только мать. Умрет, правда, пораньше с горя – ну против этой рюмочки, все это – фигня и мелочь!
– Еще, – продолжил я, – ловко стрелять из-за укрытия.
– Мне это ни к чему, – заупрямился молодой смельчак.
– Конечно, в уютной харчевне – незачем. А вот, положим, ты на ушкуе, а по берегу скачут степняки, все очень хорошие стрелки из лука.
– Мы не хуже!
– Конечно. Обычно вас сколько? Самое меньшее.
Он задумался.
– Ну, положим, сто сорок.
– А тех гораздо больше. Столько, что на берегу драться не будешь.
– Да я…
– Ты можешь и один кинуться. А у всех жены, дети, кое у кого очень любимые невесты. А у тебя – ни папы, ни мамы, ни деток.
– Родители живы!
– А невеста поплачет с полгодика и замуж выйдет.
– Она не такая!
– Значит, прорыдает год или два.
– Ну, один-то я на такую толпу и не полезу.
– А что будешь делать?
– Бросим весла, ляжем на дно.
– А враги уже нашли лодки, набились в них и поплыли вас резать.
– А мы встанем, схватим луки, прицелимся…
– И будете утыканы стрелами, как ежик иголками.
– А щит…
– Будет мешать стрелять из лука.
Матвей еще подумал и понурился. Что ж ты молодец не весел, буйну голову повесил?
– А хорошо было бы сделать вот что: лежать за бортами ушкуя. Внезапно высунуться из-за досок, и, молниеносно прицелившись, стрельнуть в чужих.
– Поиграть в ежа?
– Лучник за это время прицелиться не успевает. А тебе, с заряженным самострелом, много времени на это не надо. И что хочу отметить: в других землях обычно на десять ратников один с арбалетом. И вот прикинь, как на разных кораблях, в разных их местах, резко поднимаются люди, в разное время, четырнадцать человек, с неведомым для степняков оружием, очень быстро стреляют и исчезают за бортом.
Матвей уже был охвачен идеей.
– Это ведь и лодки им можно пробить!
– А они деревянные?
– Откуда у степняков что добротное, кроме луков. Сабли, и те у русских стараются купить. Или, кто побогаче, берут из дамасской стали. В неведомом Дамаске делают. Слыхал про такой?
– Я там жил как-то.
На самом деле только читал о нем. Ушкуйник разинул рот от удивления.
– Это что, страна такая?
– Крупный город.
– А где?
– Далеко на юге. Жарко там очень и сухо.
– А что за народ?
– Арабы.
– Нехристи?
– Мусульмане. Но и христиан немало.
– Католики?
– Они там православие раньше нас приняли.
– Как это?
– А так. Они прежде принадлежали Византии, Константинополю.
– Не знаю.
– Знаешь. Только называешь по-другому. У нас его зовут Царьградом.
– Да вся наша вера пошла оттуда! А у католиков Рим какой-то.
Я не стал вступать в теологические беседы, и мы продолжили.
– А тебя как туда занесло?
– Угнали в рабство.
– Кто?
– Я их языка не знаю. Потом арабам продали.
– Ты там долго прожил?
– Год.
– А как толковал с ними?
– Там был раб, украли еще пареньком из Киева. А сейчас он уже живет в Дамаске лет десять, язык выучил хорошо, переводил мне.
– А что ты там делал?
– Считал, я в этом силен.
– Кого считал?
– Числа. Меня монах в Ипатьевском монастыре учил.
– Ты из церковников?
– Да нет, просто ходил к ним. Пилил, колол дрова – в общем, делал все, что мог. А монахи объясняли, как читать, писать и считать, срисовывать с картинок (по юности любил рисовать. Самое странное, что только левой рукой. Все остальное уверенно делал правой.).
– Считать я тоже умею.
– Давай сравним.
– Давай.
Велели Олегу нести гусиные перья, чернила и бересту. Начали битву средних веков против двадцатого, в котором я учился. Начал Матвей.
– Двенадцать плюс семнадцать.
Ответ сказали практически одновременно и одинаково. Продолжил я.
– Пять плюс пять девять раз.
Смельчак схватился за перо. Этак мы считать будем до вечера… Акимович наблюдал и за нашими подсчетами, и за залом – вдруг кто позовет. Я тут же сказал ответ.
– Ты знал, – возмутился Матюха.
Негодование горело на его честном лице.
– Спроси сам.
– А вот, семь плюс пять и так пять раз?
Глаза горят, сам весел. Как же, поймал обманщика и посрамил. Триумф налицо! Ушкуйника на драной козе не объедешь. Одно слово – молодец! Всякие ипатьевцы верх не возьмут. Но веселился он очень недолго – секунды три. Удар был сокрушителен: шестьдесят. Не поверил. Схватил перо, обмакнул в чернила и бойко начал пачкать бересту. Приятно видеть этакое рвение в молодом человеке, как написал бы великий драматург Александр Николаевич Островский. Однако пара минут у парня на это ушла. Теперь он выглядел несколько обескураженным, а половой удивленным, – видимо, тоже считал.
– Может быть, это случайность?
Я, вспомнив, анекдот с бородой, ответил.
– Второй раз – это будет совпадение, а третий – привычка.
Поняли не сразу. А когда дошло, Олег ржал так, что многие жеребцы позавидовали бы. И все лошади бы присели, как от голоса Ричарда Львиное Сердце. Конец веселью пытался положить обозленный Матвей. Он велел половому стоять подальше. Но не тут-то было. Того стали звать к разным столикам, видимо желая узнать мою простенькую шутку, а заодно заказывая вино и закуску. Эта возня длилась еще минут пятнадцать. Потом, мне все это надоело, я начал зевать, и бросив детские игры, мы продолжили беседу.
– А как же ты выбрался из Дамаска?
– Убежал. А у тебя сабля из дамасской стали?
– Да.
– Дорого отдал?
– Половец хотел очень дорого, мою жизнь. Но взять не успел, срубил я его.
– Так из чего лодки у степняков?
– Делают деревянные поперечины и обтягивают шкурами коней и сайгаков.
– Пробить такую болтом нехитро.
– Да, надо поглядеть, может и верно толковая вещь.
– Рыцарские латы ей не прошибить, это конечно, минус. Но возле каждого в таких доспехах идут подчиненные ему ратники. Вот тех-то можно и достать. А ты мне скажи, как опытный воин, почему сабли приходят на смену мечам? Вроде как мечом невозможно колющий удар нанести?
– Это все вранье тех людей, которые кроме ножичка для хлеба ничего и никогда в руках не держали, никого не кололи и не резали, а любят выставлять себя опытными бойцами. Меч, он тяжелее сабли. Центр тяжести ближе к рукояти, рассчитан для двух рук. Сабля полегче, тяжесть ближе к острию. Она хороша против степных. Пока замахиваешься мечом, кочевник увернется, тебя еще достанет. Вот на рыцарей – там меч нужен, латы саблей не разрубишь. И колоть им ловчей в стыки сплошного железа. Мы с половцами и прочими кочевыми народами бьемся чаще, чем с немцами и шведами. Поэтому все при саблях. Так чем тебе помочь-то?