Саня попыталась собраться с мыслями. Ясно, что нога распухает, что случилось что-то серьёзное, может быть, даже вывих или перелом. Значит, дойти до дома она не сможет. На поле никого нет, мужик с собаками усвистал, скорее всего, через лес на большой круг, возвращаться он будет другой дорогой. Когда придёт ещё кто-то, неизвестно, снег усиливается, кому сейчас захочется идти на лыжах? Телефон, конечно, в кармане – без телефона она никогда не выходила не то что на прогулку, даже к помойке мусор выкинуть, но как же не хочется, то есть вот совсем не хочется звонить Сашке и признаваться в том, что с ней случилось!
А какие ещё есть варианты? Боль из острой перешла в ноющую, но было понятно, что это до первого движения, дальше может быть только хуже. Ей в конце концов удалось нагнуться и подтянуть руки к ботинку, но первая же попытка его расшнуровать обернулась новой белой вспышкой в глазах и приступом тошноты. Руки все ещё тряслись. Саня, всхлипывая от боли и начинающего пробирать холода, расстегнула молнию на кармане анорака, в котором лежал телефон.
– Сашка… – сказала она и замолчала – губы тряслись. Он добивался от неё, что произошло, он выяснял, насколько далеко она уехала по полю, потом к телефону подбежал Вовка, но отец прогнал его одеваться… Сане становилось всё холоднее. Нога неприятно лежала, словно бы чужая и отдельная, но боль в ней отдавалась с каждым ударом крови в голове, и даже смотреть на эту ставшую вмиг чужой ногу было тошнотворно. Кроме того, от холода и боли захотелось писать, и эта новая напасть одолевала всё больше.
Может быть, думала Саня, может быть, ей удастся немного подтянуть к себе ногу и ползти. Мересьев же полз – сколько он полз? В школе знали, сейчас уже нет. Тогда смеялись несуществующей опере – «давайте отрежем Мересьеву ноги»… да уж. Посмеялась бы сейчас. А вдруг и ей?.. Так, не раскисать и не истерить. Не в тайге, до дома полкилометра. Ну, нога подвернулась, сейчас Сашка придёт, в травмпункт съездим, у нас в районной больнице хороший травмпункт, Вовку мелкого туда таскали, когда он с качелей свалился и руку себе сломал. Там врачи отзывчивые, и Сашка умеет с врачами говорить. Да где же он, наконец.
Она снова сделала попытку подтянуть к себе ногу. На этот раз то ли уверенности от собственных уговоров прибавилось, то ли к боли уже привыкла, но удалось сесть удобнее. Возникла даже мысль взять лыжи как костыли, опереться о крепления и поковылять Сашке навстречу. Но, подумав о том, что будет, если она потеряет равновесие и упадёт, Саня отказалась от этой мысли.
Сквозь пелену снега Саня вглядывалась в поле и никого не видела, и первая острая боль, потом злость на себя, на лыжи, на Сашку сменилась тоской и холодом. Она даже засыпала временами и резко просыпалась от страха потерять контроль над мочевым пузырём. Не хватало ещё лежать на снегу в мокром, схватить цистит, опозорить свою синюю олимпийку. Хотя, пижонство это всё и условности – старые лыжи, старый лыжный костюм, высший класс на лыжне, – в чём был смысл этого всего, когда все-все вот так, в один миг кончилось. Что теперь – больница, гипс, костыли? На работе больничный, это ладно, а хлопоты по дому, магазины, готовка? Да уж, «лыжи из печки торчат»… Откуда это всплыло?..
Сане померещилось, что снежная пелена нарушила целостность, пропуская какие-то тени, точки, штрихи. Она до боли в глазах стала вглядываться – какое счастье, что очки остались целы. Да, так и есть, издалека две фигурки, одна повыше, вторая небольшая. Вот они идут по лыжне, оступаются, проваливаются в рыхлый снег. Саня подумала, что у мужа нет высоких зимних сапог и он наверняка нахватает снега в ботинки. Тот, что пониже, идёт сзади, размахивает руками. Первый резко к нему обернулся. Стоят. Первый явно что-то выговаривает второму, резкий жест – отсылает назад. Да сколько ж можно, нашёл время для «воспитательного момента»! Нет, идут дальше. Сашка, проваливаясь в снег, впереди, Вовка отстал и плетётся сзади.
И теперь, когда стало ясно, что найдут, что спасут, что ногу не отрежут, Саня начала плакать. Сначала тихо поскуливать. Боль, досада на себя с жалостью пополам, тоска от мысли, что это была её последняя лыжня, осознание хрупкости жизни перед её непредсказуемостью – всё разом одолело её, до сих пор ещё как-то крепящуюся. И когда её мужчины подошли к ней и Саша, склонившись над женой, спросил: «Ну, мама-сан, ну как же ты так?», а Вовка, насупившись, стоял у него за спиной и сам готов был заплакать, – Саня наконец заревела в голос.
28.11.2012. Саня
Настя, привет.
Извини, но на встречу я не приду. Так получилось. Моя любовь к лыжам сыграла со мной злую шутку – поехала кататься, упала, сломала и лыжи, и ногу. Даже не знаю, чего больше жаль: лыжи были старые, уникальные, а с ногой сама виновата, не надо было переться напролом через заснеженное болото. Слава богу, к кровати не привязали, но гипс, но костыли, но больничный ещё на три недели. Хоть и ковыляю потихоньку по квартире, но сама понимаешь, что никуда в далёкую поездку меня не отпустят, ни одну, ни в сопровождении. Так что, думаю, вы прекрасно встретитесь и повеселитесь без меня. На связи с вами быть не смогу, потому что скайпа у нас в домашнем компе не установлено, мужу он не нужен, а из меня такой компьютерщик, что о скайпе только и знаю, что понаслышке. Да даже если б он и был, думаю, с куда большим удовольствием вы свяжетесь с Лизой из Америки. Вам будет о чём с ней поговорить, особенно когда «наберётесь», как ты говоришь, поскольку вы все действительно интересные собеседники, состоявшиеся люди. Не сомневаюсь, твои «картинки на ноуте» тоже будут всем интересны. Вообще, думаю, что моего отсутствия никто не заметит. Я тебе не говорила, чем занимаюсь на работе. Так вот, Настя, я уборщица. Я просто уборщица с университетским образованием в микробиологической лаборатории, и это не временные сложности, а постоянная моя работа. И если говорить о перспективах, о жизненном пути, карьере, то я никем не стала. Ты мне писала, что кроме замужества есть другие ценности в жизни, другие приоритеты. Считай, что у меня их нет. Ваши приоритеты недостижимы для меня, мои – неинтересны вам. Я даже не знаю, передавать ли всем привет, навряд ли кто помнит меня – мне кажется, твои дифирамбы нашей университетской дружбе излишне восторженны.
Спасибо за нашу краткую переписку, было приятно вспомнить былое.
Александра Иванова
29.11.2012 Настя
Ну, здравствуй, Александра Иванова.
Знаешь, что я тебе скажу, умеешь ты порадовать людей. Особенно тех, кто всего-то без задней мысли позвал тебя в компании посидеть.
Впрочем, сначала не об этом. Очень жаль, что ты сломала ногу. Правда – жаль. Сочувствую. Больно, наверное, было. Надеюсь, не простудилась еще дополнительно? Я серьезно спрашиваю. А то с больной ногой и с больным горлом – двойной ужас, не поймешь, от чего хуже. И насчет костылей – сочувствую, сама никаких ограничений в телодвижениях не люблю. Меня даже насморк раздражает, а три недели дома в гипсе просидеть – представить себе не могу. Представлять неприятно. Так что желаю тебе как можно скорее поправиться, а если быстро не получится – то чтобы хоть поменьше болело и обошлось без осложнений. И чтоб Новый год был у тебя уже без костылей.
Что до остального… спросить хочу, за что ж ты мне такое «доброе» письмо-то прислала? Казалось бы, ну, не хочешь приходить на встречу, какая проблема? Тем более со сломанной ногой. Да даже и с целой. Чужое нежелание – оно, я считаю, вещь уважительная, дополнительных пояснений не требует. Только причем тут рассуждения о том, что с тобой неинтересно? Статус уборщицы еще приплела. Что, так прямо нас всех обвиняешь в неуважении к уборщицам? То есть все мы – говно, «умные, красивые девочки», презирающие простое народонаселение, так что ли? И потом, кто это те самые «мы», или «вы», которые твоего «отсутствия даже не заметят»? Тебя цитирую – да! Ты с другими не общалась и пишешь все это конкретно, между прочим, мне. Ответственной, что ли, меня назначаешь? За чужие мысли о тебе, которые ты сама придумала? Ты меня еще ответственной назначь за то, что ты уборщица!