Они скрючились в траншеях, темные и неподвижные, прижимая к себе оружие. Пальцы их судорожно сжали спусковые крючки, прищуренные глаза смотрели в прорези прицелов винтовок и пулеметов.
Истерическая команда графа и треск выстрелов стали последним фактором, необходимым для того, чтобы освободить солдат от парализующих оков страха, в которых они находились. И началась стрельба; первыми открыли огонь те, кто был ближе к графу и услышал его команду. По всей длине склона, на котором располагалась траншея первого эшелона, засверкали вспышки выстрелов, следом открыли огонь три пулемета. Ночь разорвали длинные стаккато очередей, заглушившие треск винтовочных выстрелов, а трассирующие пули начали чертить над долиной длинные посверкивающие траектории, чтобы исчезнуть в темной массе надвигающейся толпы людей.
Подвергшаяся атаке с фланга, толпа рассыпалась и бросилась назад, в темноту и спасительную тишину дальнего склона долины, подальше от ярких белых следов трассирующих пуль и красноватых вспышек винтовочного огня. Оставив позади себя разбросанные по земле тела убитых и раненых, они разбежались по всему дну долины, как разливается на плоскости пролитое масло.
Сидевшие до сих пор в полном молчании пулеметчики, расставленные на дальнем склоне долины, заметили их приближение, но не открывали огонь еще несколько минут, будучи в состоянии замешательства, почти паники, но потом, наблюдая явную надвигающуюся угрозу, тоже начали стрелять. Эта задержка имела свой эффект: те, кто уцелел от первых залпов и очередей, попали теперь под перекрестный огонь, который так хитро спланировал Кастелани.
Застигнутая на открытой местности, со всех сторон поражаемая смертоносным валом огня толпа распалась и рассеялась и теперь бесцельно металась туда и обратно; женщины визжали и хватались за своих детей, дети сновали туда и обратно подобно стае рыб, застрявшей на мелководье после отлива, некоторые из воинов падали на колени прямо на открытом месте и, наконец, открывали ответный огонь. Красные вспышки и клубы дыма от черного пороха замелькали там и тут, но их было мало и они были неэффективны против засевших в траншеях солдат; это лишь усиливало ярость нападающих.
Теперь напор неуправляемой, обуреваемой паникой людской массы замедлился, а потом она окончательно смешалась. Невооруженные женщины, те, кто еще оставался в живых, собрали детей и прикрыли их своими одеждами, низко пригнувшись над ними, как курица-мать прикрывает своих цыплят, мужчина тоже пригнулись, беспорядочно стреляя вслепую по склонам долины, ориентируясь лишь по вспышкам, которые становились все менее различимы по мере того, как солнце поднималось выше и вокруг светлело.
Двенадцать пулеметов, каждый из которых производил почти семьсот выстрелов в минуту, плюс триста пятьдесят винтовок буквально засыпали долину пулями. Минута шла за минутой, стрельба все продолжалась, а света постепенно становилось больше, и он безжалостно выставил на обозрение всех выживших.
Настроение итальянцев резко изменилось. Из снедаемых паникой и нервным напряжением ополченцев они превратились в солдат-победителей. Их охватила почти пьяная радость и возбуждение, они теперь смеялись, работая на своих пулеметах. Глаза у них кровожадно горели, как у хищников; знание того, что они могут безнаказанно убивать, сделало их смелыми и жестокими.
Жалкие хлопки выстрелов из древних ружей, доносившиеся снизу, со дна долины, были еле слышны, они не представляли собой никакой угрозы, поэтому солдаты теперь ничего не боялись. Даже граф Альдо Белли уже поднялся на ноги и, размахивая пистолетом, орал, сильно напоминая истеричную девицу.
– Смерть врагам! Огонь! Непрерывный огонь! Убивайте всех! Победа за нами!
Потом он осторожно высунул голову из-за бруствера, всего на дюйм.
Как только первые лучи солнца осветили дно долины, стало видно, что оно усеяно телами мертвых и искалеченных. Они лежали и поодиночке, и кучами, похожие на горы старой одежды на блошином рынке, как попало разбросанные на светлом песчаном грунте или рядами, как рыба, выложенная на прилавок.