А потом неожиданно слева от меня выскочили две пастушьи собаки и с лаем бросились на чужаков. Гибкие и стремительные, они кружили вокруг разбойников, то и дело бросаясь на них, щелкая зубами у их ног и отбегая. Только один из чужаков был вооружен мечом, но по тому, как неуклюже он замахнулся на суку, когда она подскочила к нему, и промахнулся, я понял, что владеть им он не умеет. Один из лучников поднял лук и оттянул тетиву, но вдруг рухнул, как будто его ударили невидимым молотом. Он повалился на спину, а стрела взвилась в небо и упала между деревьями позади меня, не причинив никому вреда. Собаки припали на передние лапы и, оскалившись, зарычали. Поверженный лучник пошевелился, но встать, по всей видимости, не смог. Прочие разбойники испуганно сбились в кучу.
Второй лучник поднял лук и вдруг отпрыгнул, выронил оружие и прижал руки к лицу. Я разглядел струйку крови, яркой, как ягоды остролиста. Кровь окрасила белый снег под ногами лучника, который не отнимал ладоней от лица и сгибался от боли. Собаки взвыли и ринулись в лес. Пошел мокрый снег, тяжелые ледяные капли громко застучали по голым веткам. Двое чужаков двинулись к хижине пастуха, но были остановлены окриком вожака. Он был моложе остальных и выглядел более состоятельным. Незнакомец был одет в длинный кожаный жилет, под которым я заметил кольчугу. Значит, он либо воин, либо просто украл кольчугу.
– Господин Утред! – позвал он.
Я не ответил. Мое укрытие было надежным, по меньшей мере пока. Но шевелиться мне нельзя: ведь они наверняка оглядывают заросли, напуганные нападением невидимого противника. Кстати, а кто это был? Скорее всего, боги или, возможно, христианский святой. Алнот, вероятно, ненавидит разбойников, если они убили его, а эти чужаки – точно разбойники, и кто-то послал их, чтобы умертвить меня. В этом не было ничего удивительного, потому что в те годы у меня имелось немало врагов. Враги есть у меня и сейчас, но я теперь живу за надежным палисадом в Северной Англии, а в ту далекую зиму восемьсот девяносто восьмого года Англии еще не существовало. Были только Нортумбрия и Восточная Англия, Мерсия и Уэссекс, и в первых двух правили даны, Уэссекс принадлежал саксам, а в Мерсии царил хаос: одну часть занимали норманны, другую – саксы. Я сам себе напоминал Мерсию, потому что родился саксом, а воспитан был даном. Я продолжал поклоняться северным богам, но судьба обрекла меня защищать саксов-христиан от вездесущих данов-язычников. Так что многие даны могли желать моей смерти, однако мне трудно было представить, чтобы для этого дела кто-то из них нанял бы разбойников из Мерсии. Были еще и саксы, которые с радостью посмотрели бы, как хоронят мой хладный труп. Мой кузен Этельред, господин Мерсии, даже заплатил бы за то, чтобы увидеть, как забрасывают землей мою могилу. Но он подослал бы ко мне воинов, а не бандитов, ведь так? И все же мне мерещился за этими чужаками именно он. Правитель Мерсии был женат на Этельфлэд, дочери Альфреда Уэссекского, однако я уже успел наставить Этельреду большие рога, и он, по всей видимости, решил щедро отблагодарить меня за это, подослав тринадцать разбойников.
– Господин Утред! – снова окликнул молодой, но ответом ему послужило лишь испуганное блеяние.
Овцы рекой текли по тропинке через лесок. Их подгоняли собаки, покусывая за копыта. Когда овцы добежали до чужаков, собаки разделились и стали сгонять животных так, чтобы те обступили чужаков плотным кольцом. Я от души расхохотался. В то холодное воскресное утро лучшим полководцем показал себя не я, Утред Беббанбургский, человек, который на берегу моря убил Уббу и разгромил армию Хэстена при Бемфлеоте, а простой пастух. Его обезумевшие от страха овцы настолько плотно сгрудились вокруг чужаков, что те не могли и шагу ступить. Собаки завывали, овцы блеяли, и тринадцать разбойников все острее ощущали панику.
Я вышел из леса.
– Кто звал меня? – крикнул я.
Молодой предводитель ринулся было ко мне, но тут же натолкнулся на плотное кольцо овец. Он попинал их, потом выхватил меч, но чем энергичнее он пробивал себе дорогу, тем сильнее паниковали овцы, а собаки не пускали их из кольца. Молодой чужак в сердцах выругался и подтащил к себе Виллибальда.
– Выпустите нас, или мы убьем его! – заявил он.
– Он христианин, – сказал я, показывая ему висевший у меня на шее молот Тора, – так что мне плевать, что вы с ним сделаете.
Виллибальд ошеломленно уставился на меня, но в следующий момент обернулся, привлеченный полным муки возгласом: один из разбойников взвыл от боли. Снег опять окрасился красным, и на этот раз я увидел, кто все это учудил. Отнюдь не боги, а пастух, который вышел из-за деревьев с пращой в руке. Он достал из мешка камень, вложил его в кожаный ремень и раскрутил пращу. Та со свистом рассекла воздух, он отпустил один конец, и новый камень полетел в сторону чужаков.
Они в панике пригнулись. Я знаком дал понять пастуху, чтобы он выпустил их из своеобразного загона. Тот свистом отозвал собак, и люди и овцы мгновенно разбежались в стороны. Из чужаков на месте остался только первый лучник, который все еще не оправился после удара камнем в голову. Молодой предводитель – он оказался храбрее остальных – двинулся ко мне, вероятно решив, что товарищи поддержат его. Однако никто за ним не последовал. Его лицо исказил неподдельный страх, он обернулся, и в этот момент сука бросилась на него и вонзила клыки в руку с мечом. Он заорал, попытался стряхнуть собаку, но к ней на подмогу уже мчался другой пес. Парень еще орал, когда я мечом плашмя ударил его по затылку.
– Можешь отозвать собак, – сказал я пастуху.
Первый лучник все еще был жив, но на волосах над правым ухом у него запеклась кровь. Я сильно пнул его в ребра, и он застонал, хотя и не пришел в сознание. Я передал его лук и колчан пастуху.
– Как тебя зовут?
– Эгберт, господин.
– Теперь ты богач, Эгберт, – бросил я.
Жаль, что он так и не стал богачом. Я бы с радостью вознаградил Эгберта за его труды, но я к тому моменту сам был почти нищим, поскольку потратил деньги на людей, кольчуги, оружие – в общем, на все, что требовалось для разгрома Хэстена, – и вступил в зиму практически без средств.
Остальные разбойники исчезли, сбежали. Виллибальда трясло.
– Они искали тебя, господин, – пробормотал он сквозь стиснутые зубы. – Им заплатили, чтобы убить тебя.
Я задержался возле лучника. Камень, выпущенный пастухом, пробил ему череп, и между заляпанных кровью волос проглядывали кости. Одна из собак обнюхала его, и я похлопал ее по плотной шерсти.
– Хорошие собаки, – обратился я к Эгберту.
– Волкодавы, господин. – Он взвесил на руке пращу. – Но вот это получше.
– А ловко ты с ней обращаешься, – отметил я. Это было мягко сказано: на самом деле в его руках праща превращалась в смертоносное оружие.
– Все двадцать пять лет отрабатывал удар. Нет ничего лучше камня, чтобы отогнать волков.
– Значит, им заплатили, чтобы они убили меня? – уточнил я у Виллибальда.
– Так они сказали. Им заплатили за твое убийство.
– Иди в хижину, – велел я, – согрейся. – Я повернулся к молодому предводителю, которого стерег пес покрупнее. – Как тебя зовут?
Поколебавшись, он с явной неохотой произнес:
– Верфурт, господин.
– И кто заплатил тебе, чтобы ты убил меня?
– Не знаю, господин.
Кажется, он действительно не знал. Верфурт и его люди пришли со стороны Тофкестера, небольшого поселка на севере. Он поведал, как какой-то человек пообещал ему заплатить серебром по моему весу, если Верфурт убьет меня. Тот неизвестный наниматель сообщил, что напасть на меня лучше всего в воскресенье утром, так как все домочадцы будут в церкви. Для этой работы Верфурт завербовал с десяток бродяг. Вероятно, он понимал, что предприятие рискованное – обо мне ходила определенная слава, – но жажда наживы перевесила.