Как же всё взыгралось красками; полицейские поскидывали шлемы, и, оставаясь под покровительством Мединита, унифицировались осознанностью глаз, позастывав кто как – точно под взглядом василиска. Наконец-то я услышал в своей голове тишину; их муравейник закрылся. Теперь им не придётся быть обласканными мирным сном. Только теперь их мирок возрос так, словно очутился в картинной галерее модернистского творчества, с ароматом сырых катакомб; без света; с зажжёнными свечами в руках. Весь сводчатый потолок занавешен картинами; с них скапывает воск; в просветах между занавесью картин — религиозная потолочная фреска. Они продвигаются вперёд, покуда сам коридор постепенно сужается, словно гортань, рефлексивно сглатывающая. Гомункулы группируются все ближе друг к другу, разглядывая потолок, освещенный поднятыми вверх свечами.
Вдруг, в шумопоглошающем пространстве раздаётся приглушённая а-капелла литании. Их закрытые глаза, наконец, прозревают, увидев цельную картину настоящего; заведено моргают в так скорости их продвижения, мерцая мреющими огнями. Как только стенной воск стечёт наземь и стены с потолками обрушатся обманным бутафорным картоном, пред ними предстанет черносливовая пряность сводчатого потолка серебристой многогранности ночи. Свечи паду́т. Они молились не тем богам, — вот почему их мольбы не были услышаны. Но сегодня все изменилось. Только сейчас они узнали мир таким, каким он был всегда…
Они осознали, что природа, на самом деле, значительно безобиднее и безопаснее считалки/игры, выдуманной ими в бутафорном мире; теперь права равны. В единстве толпы почти нет недостатков, кроме одного: иллюзии единства. Там, в галерее, их тела были худыми и вытянуто обособленными, как горящие спички; сейчас их души пребывают друг в друге, убирая грань между брезгливым непринятием различных взглядов, мировоззрений, общественных норм и между ценностями безграничного духа, тянущегося сквозь зримое пространство. Вся та обмундиро́ванная и застрахованная полиция, страхующая одного жителя от нападок другого или группы – точно от недосы́па – совершенно не берёт в голову, что действуя на правах огня законов власти, она им же распаляет и подначивает костёр преступности.
И вот, в конце концов, эти право-воспалительные органы поскидывали все свои экзекуторские добродетели — оружия, дубинки, броню — затушив огонь на своей спичечной головке, – незачем им теперь отстаивать марево хартии писаных законов, ведь теперь над всеми гомункулами объявился подлинный властитель. Наступила ночь и звёзды с галактиками вмиг прошествовали перед ними из первых осознанных воспоминаний, сопровождённых материнской любовью и теплом утробы; их вернули в животворящее чрево. Пришло время становиться детьми для своей старенькой, но все такой же любящей матери.
Муравейник стал для них слишком тесен, – разве могла в нём расти полноценная жизнь? Это была только отсрочка от жизни; отбытие ссылки; вырванные листы из черновика жизни с перечёркнутыми предложениями. Их «мо́рок» – а не мирок, являл собой микроскопический микроб в нутре Космоса; сейчас же их мир сделался бесконечностью во чреве матери Вселенной. Придёт время и он заявит о себе; вырастет и сделается сильным; кости нарастят мышцы. Теперь-то его направят в нужное русло!
Когда-нибудь магнификат их пения облетит весь мир, удивляя своей гармоничной слаженностью; звук будет навек одушевлён. Не заглушаемые реверберации будут вечно встречать зарождение новой звезды, планеты, или же отпевать «вошедших обратно», «вернувшихся восвояси» (о смерти). Эту удивительную музыку я до сих пор ощущаю фибрами своей души. Звучание это, по рассказам моей матушки, было явлено в момент моего рождения (но сам звук являлся эхом от некого пения); оно воспринимается мной с той же благоговейной естественностью, как звуки в утробе.
Есть у меня одно тайное желание: вновь услышать ту мелодию, что сопровождала меня «на выходе». На сегодняшний день какое бы то ни было гармоничное звучание разладилось, и, преобразовавшись в иеремиаду гулов и завываний, приносит одни разрушения и всеобщие депрессии. Дела мои к Аиду… да и матушка давным-давно почила. И тут меня посетила безумная идея: необъяснимым способом воссоздать утраченную мелодию! Пускай она будет генерироваться в моём клубе. Пускай же вновь заиграет мелодия, а не её бесполезное эхо!
В последнее время расширение пространства замедлилось и процессы зарождения новых звёзд редуцировались, но никто не может дать пояснений этому репрессивному механизму. Сдаётся мне, не все так «смазано» в нашей системе Космоса; что-то даёт сбой; что-то сопротивляется инкорпорации вступления в клуб единства «Ясемь-ля». Работа застопорилась – все ополчилось, как злой пёс, догрызающий стальную цепь, сдерживающую его.
Тем временем идут холода. Исхудавший пёс, брошенный на произвол, жаждет воздаяния тому, кто его, – до сих пор любящего и преданного, – приговорил. И на сей раз нюх его не подведёт. Снежное покрывало мороза может сокрыть следы, но не сокроет духа предателя, который вырисуется под действием мороза – точно узор на стекле. Найдись бесстрашный, что не побоится подойти к псу, – обласкать, отогреть и накормить, – он бы, возможно, простил обидчику произвол. Но что-то не видать добрых сердец.
Бесконечное время превратилось в песочные часы и теперь остаётся либо найти бесстрашного, – и да наступит лето! – либо пёс вынюхает мучителя и оставит от него одни белые кости на снегу, поблескивающие корочкой льда. А если и ему пощады от жизни не снискать, тогда он издаст свой последний жалобный взвизг; песочные крупинки упадут ко дну; часы закружатся волчком; время начнёт обратный отсчёт. Облака, сбившись в единую группу, словно стадо овец, побегут, откуда прибежали, предвидя холода; их шубы и мясо пойдут в ход, – на обогрев и сытость тех, кто невидимой плетью их бил, но побоялся поднять руку и признаться коронеру.
Все пронесётся к началу, сквозь все времена, эпохи и эры, и, в конце концов, чернота пространства коллапсирует и пожрёт сама себя, так, что даже свет не сможет оттуда вырваться. Вот уж будет неожиданность, если зазвучит затихающе-дребезжащая ария то ли писка, то ли плача (та самая мелодия…). Иные решат, что это писк умирающего Универсума, но на самом деле это будет лишь очередным перерождением, омовением и расширением составлявшего его ранее масштаба, причём со сверхсветовой компенсацией! Универсум перепрошьётся и рентгеном инфракрасных лучей, – мгновенно заполнив окружающее пространство, как вспышкой фотоаппарата, – выявит паразитов в своём безмерном теле и вытравит их на Квазар; самоисцеление! Таким образом, над всеми гомункулофагами, – кто не признался коронеру, – свершится страшнейшая экзекуция. Это будет ещё одна ступень навстречу началу, в сторону абсолютной и непревзойдённой слаженности действующих органов.
Бабушка Весель-Ле́нная растит воспоминания о своём младенчестве. Вскоре она умрёт, но её подросшие «воспоминания» будут чтить память о ней, – и так будет всегда! Я тоже о ней помню, ведь как можно позабыть свои лучшие годы, воспитавшие твоё настоящее?
Я был её любимчиком — одним из её лучших воспоминаний…
Ну а пока что… из-под их поджарого и горького шоколада битума проросли, повысовывали свои головки, прекрасные и пахучие жёлтые цветочки — вроде вашего жёлтого седума. Шоколад дорог и впрямь подтаял под яркими лучами моей солнечной лампы, которую я навёл, дабы немного распалить их страсти к жизни; он покрылся всей той дрянью, употреблённой гомункулами ранее. Зелень начала стремительно окрашивать дороги и землю, взвиваясь ввысь и стремительно распространяясь, да так, что вскоре все жители поднялись на один уровень с верхушками своих многоэтажек; дошло и до верхушек мегаполисов.