Так вот… гуляет по городу корень духа тайного желания всех гомункулов, фантастически персонализировавшийся в непомерного ребенка; тот, кого он касается, или кто пребудет в нем, мигом меняется на глазах, — словно в овцу из картины вселился дух ребенка. Если кто-то торопится — а здесь такие все, — то с прикосновением вмиг останавливается и начинает залипать в небо, как это делали дети на лугу; а затем, придя в себя, оглядывается, и глаза его начинают медленно расширяться, прозревая как яблоко Адама и Евы. Слышится дикий хохот, переходящий в истерический – до боли жалобный – и следом раздаются чередующиеся шлепки ласт ног о дорогу: это заключительная пляска селедки а-ля падебаск, с мягкими приклонами. Уже вскоре «стукнутый» горланит свое имя, которое только сейчас вспомнил, а заодно и все свое вычеркнутое детство, – судя по настроению – явно приукрашенное. Таких обычно сразу подбирают санитарные машины с мигалкой – караулящие дорогу сутками – и увозят их в места «выведенных из строя». Такой участи удостаиваются и те, кто в тайне желал больше остальных избавиться от страха.
В том случае, если дух ребенка прополз не на четвереньках, а прошел на двух, житель довольно быстро приходит в себя, еще долго оставаясь мысленно парализованным прозрением. Он будет брести по улице, вычищенной до крошки; вновь вольется в толпу, все же оставаясь мысленно далёким; различит только светофор, который ему скажет стоп на несколько минут, низвергающихся в вечность. Разряд! Пульс. «Он дышит?!» «Да, дыхание слышно, но его здесь нет!..» На долю мгновения он показался себе «своим» среди чужих. Теперь он очутился в своей квартире, а вокруг все словно померкло; пешеход трансформировался в зыбучий ковер; окружающие будто отгородились от него стеной. Всё постепенно исчезает; и время… Но он стоит, – отголоски былой сконцентрированности; он должен стоять – отклики из другой реальности. Зелёный. Что-то в нем возвращается в реальность, но в целом – это беспросветное жамевю; пробуждение после глубокого сна – пляшущим ритмом многогранности. Глазницы убаюкивают теплым давлением яблоки глаз, туже натягивая покрывало век, – пришло время спать, но в его уши пробивается отдаленное движение. Мешает. Его подталкивают в спину устремленные и проворные потоки, но он никого не может отследить, – они стали прозрачными благодаря его сверхчувствительности и впечатлительности. Затем всё вновь меркнет и озаряется вспышкой ещё более черной и устрашающей. Ему становится не по себе; мысленно проскальзывает лифт возвращения — дзы-ы-нь! – и тогда он задаётся кровоточащим вопросом: «Это ли мой мир?».
А ведь подобных провидцев здесь не сосчитать, только надави на больное место. И именно этот разгуливающий по городу смерти, крепыш, – чей дух воссоздан из страха перед потусторонним, – отлично справляется с этой игрушкой страха, пасуя её, мячом, каждому. Мои дифирамбы, коль найдется бесстрашный, сумеющий отразить его подачу! Если же не удастся, у того просто недостаточно сил к принятию такой правды; того увезут в конвульсиях эпилептического припадка в отдаленные места, где незамедлительно приведут безвозвратно тронувшийся ум в рабочее состояние. Этот серо-сизый, каменный мир гробниц, прикрепленных к горе, – над которым кружат кондоры, клюющие остатки тления не живых и не мертвых окаменелых статуй, – естественный исход – если бы не это тайное стремление к другой жизни. Никогда не теряющиеся из виду дорожные разметки, знаки и светофоры в их головах, — «да», «нет», «уточнить»; водительские права с инструкцией по управлению своими механическими движениями и действиями… Что им не грозит, так это перегорание от эмоционального всплеска вдохновения!.. Роботы не испытывают эмоций; выход к «корням» закрыт.
Из подворотней и канализаций источается смрад, но в самой усыпальнице/братской могиле — единый скелет из выбеленных камней. Ребра от позвоночного столба взмываются ввысь ламинарным никотиновым дымом – слегка искореженным, – в котором толкутся черви. В предсмертной агонии руки скелета впиваются в шейные позвонки, силясь их сдавить. Черепная коробка открыта и из неё вываливаются всё ещё горячие перегнившие кофейные зерна. Они проросли в скелет своими длинными субтильными сплетениями корней, завладев нервными окончаниями; спящие почки, разбросанные по ним, оставляют надежду на будущее. Вот только… если до настоящего времени кофейные зерна находились в черепной кофеварке – без корней, – что же случится, если дерево заплодоносит? А эти зерна уже успели прорасти в самую суть их мира – в сердце, нервы и страх.
Если до этого только голова была пьяна кофеиновой трезвостью правил, то теперь, может статься, все кофейные почки, каждый гомункул в отдельности станет жить по своим правилам, – т. е. станет сам себе на уме. В таком случае начнутся разногласия; педантичный и выправленный робот закатит рукава – полетят детали. Но подождите, что же послужит тому причиной? Как могут корни преобразоваться в ветви? Наверное, по принципу сдавленного в руках шарика с водой: куда прибудет, а откуда отбудет. Хотя корней из головы еще не вырастало. А может перегнившие кофейные зерна, – как мы изначально их определили, – есть не что иное, как корни? Отсюда ноги растут? Тогда кроновый склеп этого деревца образуют ветви, вздымающиеся дымом из ребер-высоток. Давайте посмотрим: некорневая система законов создана для защиты от окружающей почвы страха; склеп является защитой от внешнего, который в то же время душит какую бы то ни было жизнь.
Как устроены гомункулы? У них – как и у вас — есть защитная эпидермальная покрышка, – только наждачнее и плотнее; есть мышцы, приводящие их в движение, и кости, – в нашем случае сделаем уклон на рёбра, служащие защитой внутренним органам. Без этих рёбер они сделались бы во много раз – если не совершенно — уязвимыми перед любым толчком либо ударом; к тому же рёбра цепляют на себя мышцы, несущие ответственность за дыхание. Система сложна, что ещё более усложняется вынужденностью пребывания в системе именно этой плоти.
Допустим, если остов планеты не делать по их подобию, а переиначить на скелет морской рыбы, то она тотчас бы нашла море и уплыла в глубину; освободилась или растворилась, вообразив себя птицей, бабочкой — да как на душу ляжет: её не видно, и решать ей одной, кто она, где и зачем.
Простота – это залог просто, без прикрас, глубины, – уже подразумевающей «бездонность»; просто радости, уже подразумевающей «искренность»; просто преданности, исключающей подставные, невнятные и юлящие эпитеты. Простота! – это чистота, невинность и искренность. Хватить разыгрывать сцены! – естественность, кроющаяся в простоте, всегда примагничивает любовь, которая звучит в её сути. Всё искусственное – есть маска иллюзии! Простота всегда внушительнее и выразительнее звучит в просто «глубине», чем в «бездонной глубине», или в «настоящей преданности». У каждого из вас для подставного эпитета найдётся множество толкований, только вот корень истины не требует толкований, он для всех един (точно так же как и исход). Простота не претерпевает рефракций своего подлинного значения, ведь обитает глубже всех этих кривозеркальных отражений. Простота — это дно Космоса.
Почему так бывает, что дно глубокого моря виднее дна мелководного озёра? Потому что глубина лежит на поверхности. Зато отражающая способность непобедимо выше именно у мелководного озёра, куда частенько заглядывают посмотреть на себя эпитеты, любуясь своей красотой и неповторимостью. Меньше рёбер – глубже дышится; проще система – счастливее жизнь.