Аксиомы Марии Пророчицы (1 – 2 век):
Одно становится двумя, а два – тремя; и благодаря третьему Одно – четвертое; в двух – Одно.
Четыре суть Одно.
Один вид производит все.
Я имею в виду и саму эскалацию процесса неразличения и в самих предметах внимания познающего.
Что касается самопоедания дракона, то ведь утверждение сделано для того уровня проявленности, где уже качествует более грубая материя (разве, например, в привычном нам возможно такое?) В процессе «падения» в проявленности всё больше утрачивается модус тождественности; и единство утрачивается, сменяясь всё большей дробностью во множественности. Описанные мною приключения дракона как раз и происходят в предпосылке, что сущее на этом уровне проявленности (начальный выход из единства) и может, будучи в условиях предельной тождественности, осуществить такой акт. Оно не так связано жёсткими закономерностями, появляющимися и структурирующими мир более грубой проявленности.
В том, что запредельно для всех иерархий и онтологических вертикалей (о нём даже нельзя сказать ни что оно есть, ни что его нет, ни иначе) осуществиться может ВСЁ; даже немыслимое. Приключение дракона есть первый онтологический акт. Там присутствуют уже препятствия невозможному, но несравненно больше свободы в возможности, чем в профанном мире. Добавлю к сказанному выше, что сам акт самопожирания двойственен. Это одновременно и обратное – порождение (исторжение). Ведь на этом уровне неразличения не качествует причинно-следственная и временная связь (или может быть обращена) и отсутствуют ограничения временного последования и пространственного порядка.
До падения во множественность дракон был андрогином. Ведь он и порождал сам в себе себя же. А отсутствие количественной различительности тоже есть предпосылка для тождества одного и четырёх. Результатом этого была возможность необозримой множественности разных осуществлений при всё большей проявленности.
Здесь можно сказать кое-что и о проблеме уяснения принципа метафизики пола. Это выражается в факте соотнесения между всякими сущими. Они существуют только в свидетельстве друг о друге. Как отражение, как присутствие каждого из них в другом. Как таковое всякое сущее тем самым является и отражаемым, и отражением; и присутствующим, и то, в чём присутствует. Это разделение есть выражение модуса инаковости в сущих вообще. Уроборос и есть тот Змей, который повинен в осуществлении инаковости в примордиальном Андрогине и, далее, в эскалации процесса падения в сущих во множественность. И сущие могут быть друг для друга только в сохранении такого отношения между ними. Сами по себе они были бы монадами, которые воистину не имели бы окон. А так они существуют друг для друга всегда в таком остаточном андрогинате. Они «знают» друг о друге и имеют друг в друге долю, как бы далеки они ни были. Об этом свидетельствует и Сеть Индры, и Миф о Дионисе, и Уроборос
ЧИСЛО И СИНХРОНИСТИЧНОСТЬ
Нам не стоит рассматривать перспективы подсознательной готовности к акту осознания явлений синхронистичности. Этим мы отсылаем наши умозрения в область неопределённости психологического свойства.
Трудность понимания предмета и в том, что возникает слишком много искушений ассоциирования на почве возможностей многообразных интерпретаций, которые незаметно для нас могут разрешиться в тривиальную банальность.
Чем мы располагаем? Серией событий, которые странным образом связаны между собою общностью смысла. Но что такое «общность смысла»? Можно закопаться в этом вопросе так, что и не вылезти из-под груды «объясняющих» деталей. Тоже, кстати, имеющих априорную смысловую нагрузку. А можно с самого начала сказать, что «общность смысла» есть наблюдение одного и того же объекта и связанного с ним одного и того же события.
Если мы в ресторане получили порцию рыбы, то есть уже некоторое совпадение в том, что мы заказали именно эту рыбу, указав на приглянувшуюся нам плавающую в специальном резервуаре. А потом получили (вот ещё совпадение!) её же приготовленной на стол. Потом на некоторое время потеряли её из поля нашего зрения. Но после первого блюда опять увидели её же, уже приготовленную к употреблению (второе совпадение). А потом от этой же рыбы остались только кости. Ещё одно совпадение! Так стоит ли нам удивляться, что по прошествии короткого времени мы вдруг увидели изображённой на гобелене у себя в номере гостиницы всё ту же самую рыбу? И, что важно, не существует принципа различения этих рыб. Есть ли это одна и та же рыба или они разные, но связаны единством «смысла».
Так вот, рыба, которую мы съели за столом и рыба на гобелене в нашем номере – одна и та же рыба! Без всяких оговорок. Даже и не только изображение одной и той же рыбы, а она сама и есть. И дополнительное подтверждение этому мы имеем в изумлённом осознании именно факта совпадения. В сущности, в субстанции этого нашего изумления присутствует доминанта узнавания рыбы. Потому мы и изумились, что узнали именно её.
При некотором дефекте зрения мы можем воспринимать один предмет как раздвоенный и даже размноженный. И при этом каждый из образов равно с другими реален или равно же иллюзорен. Кстати, будучи в восприятии сдвинуты друг относительно друга, они могут выглядеть и не вполне одинаковыми. Можно предположить, что и вся полнота в восприятии события претерпевает подобную же аберрацию сознания. Таким образом, можно думать, что мы наблюдаем одно и то же событие, но в разных фазах его усмотрения в общем универсуме сущих. Но можно вспомнить сказанное в опусе О СОЗНАНИИ. Есть вся безграничность осуществления всех возможностей. И есть в каждый момент их осуществление «где-нибудь». А в сущности, тут же. Ведь нет никакой априорно заданной меры «близости» или «отдалённости». И это не физический факт, а факт исключения из рассмотрения версий о сущих, в которых они априори претерпевают какую – нибудь приоритетную заданность в своём осуществлении. И стоит заметить вот что. Как в странной «рыбной» эпопее Юнга, так и в банальном «анабасисе» её вокруг обеденного стола не существует принципиальной разницы между возможностью одного варианта и возможностью другого. Раз они осуществились, то они оба и возможны. Если мы предполагаем, что все объекты совпадения имеют некую общую парадигму для себя, то мы тем самым утверждаем некую парадигматическую сущность для них. И тогда возникает вопрос – что это за сущность и где она присутствует? Тогда это что-то вроде архетипа. Но и в этом случае остаётся открытым вопрос о том, каким образом архетип может быть не связан в частном своём выражении ни с какой необходимой деталью, присутствующей в каждом из явленных объектов серии совпадений. Нет базового набора характеристик, которые были бы общими в явленности всех «совпадающих по смыслу» событий.
В частности непонятно, почему бы не усмотреть «общность смысла» между фактом появления на столе рыбы и выпадением дождя вечером в тот же день. Значит, подобный архетип может быть абстрактной фикцией. Ведь он сам никак не явлен. И он не имеет собственных характеристик для привязывания его именно к «этому» объекту в «этом» событии.
Кстати, в круг близких по существу феноменов «общности смысла» входят и рассмотренные мною в фрагменте о Большом Взрыве «странные» явления, выражающиеся в притяжении (гравитация) друг к другу материальных тел. Как там, так и здесь природа синхронистичности предполагается коренящейся не в уподоблении архетипу, а в осуществлении принципа неразличения сущих. Любые два материальных тела «помнят» о том, что они – одно. И это выражается в их притяжении. Ведь главный модус их присутствия, это присутствие в пространстве. В нём и проявляется их «единосущность».