– Похожи как!
Гурьянов-младший был приятно удивлен совпадением его представления о цвете голоса крупной красивой черноглазой девушки с самим цветом. Голос был звучный, грудной, мелодичный.
– Вы поете? – спросил он.
– И пляшу, – ответила девушка.
– Так кто на кого похож?
– Друг на друга.
– Вы имеете в виду меня и портрет?
– Я имею в виду вас и вашего отца.
– А-а, мы в самом деле похожи.
– Так это ваш портрет или автопортрет вашего отца?
Гурьянов озадаченно посмотрел на девушку. Такая мысль не приходила ему в голову, даже когда отец рисовал его семь вечеров подряд. «Так он меня рисовал или во мне, как в зеркале, разглядывал себя?» – подумал Алексей.
– Думаю, это автопортрет, – сказал он.
– Я тоже так думаю, – эта реплика почему-то задела Алексея.
– Да? Почему же?
– В портрете нет чего-то такого, что есть только в вас.
– Интересно, чего ж?
– Мне тоже интересно. Не могу понять. Пока на уровне ощущения. Чувствую… нечто родственное, что ли. Трудно объяснить. Как запах. Яблока, например, или сирени. Как передать словами? Да никак. Пахнет яблоком. Пахнет сиренью. Вот ваш портрет не пахнет…
– Чем же это он не пахнет, чем пахну я? – засмеялся Гурьянов.
Ему на ум пришла пара строк, а записать было нечем.
– У вас есть ручка? Или карандаш?
Настя протянула ему карандаш, который вертела в руке. Гурьянов записал что-то на манжете рубашки. Настя ткнула пальцем:
– Стирать кто будет?
– История. Так чем же портрет не пахнет, чем пахну я?
– Одеколоном «Шипр». Ой, звонок был, что ли?
– Да уж минут пять.
– Да вы что?! Суета убьет! Заметит, что меня нет…
– Не блистайте своим отсутствием!
– Может, прошвырнемся в киношку? В «Гвардейце» «Земляничная поляна» идет. Там, говорят, покойник из гроба встает. В самом начале.
– Как слово. Да что вы говорите? Прямо из гроба? Покойник? Идем!
После кино Настя потащила поэта к себе домой.
– Мама прическу делает, а мы пока чай попьем. Придет из парикмахерской, познакомлю. Полпирога хватит?
– Маловато будет. Целого нет? Слышь, неудобно как-то. Мы и с тобой-то толком не знакомы, а ты уже с мамой собралась знакомить меня, – они за мороженым в буфете кинотеатра перешли на «ты».
– Да я скажу, что учились вместе.
– В одном классе? – насмешливо сказал Гурьянов. – Тебе сколько лет? Двадцать? А мне двадцать три. Три года, Настя, разделяют нас, но и три года нас соединяют. Кстати, «классную» вашу, Аглаю Владиславовну, видел. На мой вечер приходила. Похвалила.
– А я скажу, что ты три года в одном классе просидел. Из-за меня.
***
Анна Ивановна раскладывала пасьянс, грызла печенье и разговаривала с Тимошкой. Сколько сменилось у них собак, все они были бездомные, подобранные на помойках, и все Тимошки. И характер у всех один был, и всеядность. И совершенно дурацкий оптимизм. Все в нас, вздохнула Анна Ивановна. Второй день у нее было высокое давление и болела голова.
– Ну что, Тимошка, печенья, наверное, хочешь?
Глаза вечно голодного Тимошки выражали печаль и недоумение по поводу столь странного вопроса. Хвост прополз по полу пару раз туда-сюда.
– Хочешь? Вижу, что хочешь.
Тимошка для убедительности пустил слюну и нетерпеливо взвизгнул.
– На, на, ненасытный. И сколько же влезает в тебя?
Тимошка протянул хозяйке лапку. В глазах его было: все, что в вазочке, влезет.
– Ты эгоист, Тимошка. Ни разу не оставил мне в своей миске ни крошки, ни разу не спросил, хочу ли и я поесть.
Тимошка согласно пустил слюну до пола.
Открылась без звонка входная дверь и вошла Настя с молодым человеком. Тимошка, оглядываясь на вазочку, побежал к ним. Рядом с Настей молодой человек выглядел даже внушительно, а ведь и Настя не мала. Впечатляет, с непонятным ей самой удовлетворением отметила Анна Ивановна, статен и… какой взгляд, какой взгляд! Бог ты мой!.. Анна Ивановна почувствовала, как заколотилось вдруг сердце. Она приложила руку к груди. Взяла себя в руки.
– Ты дома? – воскликнула Настя.
– Как видишь, дома.
– Я думала, ты в парикмахерской.
Анна Ивановна усмехнулась:
– Мне сейчас только в парикмахерскую идти! Не прошла голова, – она приложила ладонь тыльной стороной к виску. – Опять сто восемьдесят.
– Ма, познакомься, – сказала Настя.
Анна Ивановна с деланно вялой улыбкой встала из-за стола и протянула молодому человеку руку.
– Анна Ивановна Анненкова.
– Да он знает, что ты Анненкова, – засмеялась Настя. – мы же вместе учились!
– Зипунолог Гурьянов Алексей, – произнес тот бархатным баритоном.
Анна Ивановна вдруг повела перед собой ладонью, взмахнула рукой и опустилась на стул – благо он был под ней. Уронила голову на стол и застонала.
– Мама, что с тобой? – воскликнула Настя. – Алексей, помоги.
Они перевели Анну Ивановну на диван и уложили ее.
– Может, «скорую» вызвать?
Анна Ивановна внятно произнесла:
– Не надо… Свет выключите.
Настя укрыла мать теплым халатом. На цыпочках они вышли на кухню.
– Что ты сказал? – спросила Настя.
– Я? Когда?
– Что ты маме сказал?
– Да ничего я не успел сказать маме! Представился и все.
– Ты перед этим что-то сказал?
– Перед этим? А, зипунолог, сказал. От слова «зипун». Курсовик пишу по древнерусским обрядам и фольклористике.
– Да? Странно. Ничего не пойму. Почему она так вот водила ладонью? – Настя медленно водила перед глазами своей ладонью из стороны в сторону и задумчиво смотрела на нее. – Почему? Она явно что-то хотела сказать.
– Не надо ее беспокоить, – сказал Алексей, взял ладонь Насти в свои руки и прижался к ней губами. Настя отняла руку и спрятала ее за спину.
– Не надо, Алексей, – сказала она.
– Называй меня Лешей.
– Что-то ты не так сказал. Не правильно.
– Можно, конечно, и правильно говорить, гекзаметром, но…
– Ты иди, я справлюсь одна. Иди. Если что, найдешь меня по расписанию.
Гурьянов блеснул глазами, взмахнул своими кудрями, поклонился и молча вышел.
***
Настя терялась в догадках. Она могла, конечно, спросить у матери, что все это значит, но сначала хотела разобраться сама. Почему мама так странно (болезненно даже) отреагировала на незнакомого молодого человека. Кстати, очень симпатичного. В дверь он к ней не ломился, в окно не лез. Я представила его, как старинного знакомого. И, на тебе, взять и брякнуться в обморок. Причем не натуральный. Актриса. У актрис хоть роль какая-то, сверхзадача. А тут? Но и брякаться ради пустяка, менять не только планы вечера, но и, может, планы на мою дальнейшую жизнь… Стоп, вот оно где! Планы на мою дальнейшую жизнь. Она, выходит, восприняла мое знакомство с Алексеем, как нечто выходящее за рамки приличий или невозможное по своей сути. Ну, насчет приличий, тут все пристойно до тошноты. А вот невозможное по сути – не знаю… Настя задумалась.
Притворство матери бросилось в глаза, когда она ловко подоткнула немощной рукой халат себе под бок, чтоб не дуло.
– Мама, что это значит? – Настя зажгла свет.
Анна Ивановна приоткрыла один глаз.
– Ушел? – спросила она.
– Ма, ты меня напугала. Что за комедию ты устроила? Как маленькая, ей-богу!
– Ой-ой-ой! Не смеши – я напугала тебя! Тебя напугаешь!
Настя была втайне польщена такой оценкой, но продолжала допытываться у матери о причине ее столь странного поведения.
– В кои веки привела кавалера, старинного знакомого, а она бряк в обморок. Как в пьесе. В драмтеатре конкурс объявили. Иди…
– Брось врать-то: старинного знакомого! Где подцепила его, старинного знакомого, в какой такой библиотеке? По его холеной физиономии видно, что он сто лет как дорогу туда забыл. Когда познакомились-то? Неделю, две назад? – в голосе ее за небрежностью слышалась настороженность.
– Сегодня. В институте.
– Поздравляю, – облегченно вздохнула мать. – Гора с плеч.
– Какая гора?
– Большая. Тебе не разглядеть. Дай-ка цитрамон. Третью пью, не помогает.
– Раз не помогает, зачем пьешь?
– Ты поможешь? Воды принеси.
Она знает его. Она знает Гурьянова. Откуда? Или… Или она знает его отца? Его отца… Ну и что?..
Настя во сне открыла глаза и увидела, как перед ними раскачивается, как маятник, ладонь матери, туда-сюда, туда-сюда, и никак нельзя было ее остановить и от нее избавиться. Мало того, под утро она стала раскачиваться под слова: Гурь-янов… Гурь-янов… Гурь-янов…