(тайная картинка маслом тов. З. Зариповой. Девица ждет свиданья)
Простыни сбиты в комок. Жарко. В избе натоплено густо, чудно.
В полумраке все вещи приняли облик неземной красоты.
Девушка лежит в простынях голая. Жарко ей.
На голой груди у неё гуляют тени и чуть слышно звенит монисто.
Это монисто её башкирской бабки.
Она хранила его в тайном ящичке. Как, столько невзгод пройдя, сохранила? Кто помог?
Бог помог, кто же ещё.
Чей Бог? Какой? Как звать его: Аллах, Иса?
Девушка откинула последнюю простыню. Она мёртвой кошкой свернулась в ногах.
Девушка зажгла парафиновую белую свечу. Укрепила её в маленькой стеклянной банке. Свеча оплывала.
Монисто вспыхивало в тонких лучах.
Девушка ждала любимого своего.
Кожа её тела светилась смуглым огнём. Монисто горело на голой груди. Она прикрыла его рукой и засмеялась от прикосновения: щекотно.
Она думала: любимый! И чувствовала так же.
Она не помнила, как и когда они познакомились. Целый век знали друг друга.
Как легко влюбиться! И как трудно полюбить.
Она полюбила, и теперь ей яснее стала смерть.
Она не собиралась умирать.
И её любимый не собирался, хотя жизнь его шла на закат.
Что такое старость? Это когда человек слишком много любил. Каждая морщина – любовь.
За стеной стукнуло. Ветер! Ветка! Девушка вздрогнула. Схватила край простыни, сжала в кулаке. На себя потянула.
Дверь в избу открыта. Она нарочно отомкнула её.
Над девушкой летал маленький золотой младенец. Туман, облака и тьма обнимали его. У него не было ни рук, ни ног, только одно плачущее золотое личико.
Младенец горько плакал над ней.
Облака заклубились гуще, и дверь отворилась.
Далеко на улице, в селе, сухо, глухо и обреченно застучала колотушка ночного сторожа.
(любовь Земфиры Зариповой и Власа Ковылина. Спиридон меж ними)
Всему селу известно было всё про Земфиру Зарипову и Власа Ковылина.
Осуждали Власа: ишь, старый до молодухи охоч!
Оправдывали Власа: жёнка в гражданскую сгибла, да мужик-то ещё крепкий.
Кое-кто догадался, что сынок Власа Игнатьича, Спиридон, на красивую башкирочку заглядывается.
Осуждали Спирьку: и что у батьки зазнобу отбивает?!
Оправдывали Спирьку: парень-то молодой, в самом соку, с девками крутить нельзя допрежь свадьбы, так надо молодушку найти. Вот Зёмка, она свободная! Девка свободная? Или баба?
Все сходились на том, что, по всему видать, Зёмка баба.
О прежней жизнёшке Зёмы мало кто знал.
А кто знал, тот молчал; или уехал из Караваева; или помер уже.
Влас ходил к Земфире по ночам. Ночь глубокая, Волга за буграми посверкивает под одинокой луной. Луна одинока, а Земфира уже нет.
Обнимались, как в последний раз.
А кто видел, как Спирька к Зёмке ходил?
Никто.
И когда ходил?
Ни ночью, ни средь бела дня никто походы те не уследил.
Влас дрожал, когда к избе Земфиры, как кот, подбирался. Сердце из груди выпрыгивало.
Тихо, тише ты, шептал он бешеному сердцу, ну што ты так-то бесисся, серце безумно. Успокойси, щас ты, серце глупо, иё, родименьку, узришь-услышишь и ко груди притиснешь!
Шел, ветки хрустели под сапогами.
И никто не видал, а сам он, Влас Игнатьич, только и увидал, как в ночи, будто другой осторожный, хищный кот, шел-пробирался к Земфириной избе тот, другой. Во мраке Влас не различал лица.
Кто? Не давала ночь ответа.
Влас затаился. Ветки перестали хрустеть. Пригнулся. И на корточки присел. За ветвями.
Чужой мужик внезапно шагнул в полосу лунного света, и Влас чуть не закричал, и рот успел себе прикрыть, крепко зажать ладонью: мертвенный лунный свет озарил лицо Спирьки, сына его родного.
Спирька крался к Земфире. Что уж тут говорить. Вот она калитка, вот она дверь.
Вот уже Спирька всходит на крыльцо и осторожно, кулаком, в дверь стучит.
По спине Власа тёк ледяной пот.
Сейчас откроет! И что дальше случится?
Он не знал; и никто не знал; а Бог в небесах знал. Да молчал.
Дверь тихо отворилась. На пороге стояла Земфира.
Влас напряг слух. Губы Земфиры шевельнулись. Она говорила.
Затылок Спирьки маятником мотался перед ней.
Влас сжал кулаки и зубы. Он молился Богу, чтобы не броситься вперед, как зверь, и не задушить Спирьку.
Войдет?! не войдет?!
Вдруг Спирька попятился.
Земфира стояла в дверях, как нарисованная умелым богомазом на длинной большой доске.
Потом Спирька вдруг кинулся к ней. Обнял крепко.
Влас простонал и не слышал, как он стонал.
Земфира и Спиридон стояли, обнявшись.
Влас стоял, зажмурившись.
Потом открыл глаза и глядел ими, от безумья слепыми.
Потом Спирька выпустил Зёму, как птицу, из крепких молодых рук. Спина его ходила ходуном: он тяжело дышал. Лицо Земфиры было все красное, и губы тоже, нацелованные. Чёрные раскосые глаза полны слёз. Они мерцали и солёно переливались, вспыхивали в густой и тёплой тьме.
Спирька сжал кулаки и потряс ими перед румяным лицом Земфиры.
Слёзы выкатились из её раскосых глаз и заструились по смуглым скулам.
Спирька пятился с крыльца.
Земфира стояла в дверях.
Спирька сошел на землю.
Земфира глядела поверх его головы.
Будто на звезду глядела.
Спирька, пятясь и не сводя глаз с Земфиры, уже подходил к калитке. Спиною открыл её. Вывалился на улицу.
Влас сидел, сгорбившись, за кустами, ждал.
Спирька повернулся и быстро, всё ускоряя шаг, пошел, размашисто пошел по тёмной улице.
Когда Спирька скрылся из виду, Влас разогнулся пружиной. Быстро прошагал на крыльцо. Женщина не успела закрыть дверь. Влас схватил её, смял, примял, обнимал как душил.
– Зёмка… Зёмка… Да што ж енто… што ж…
– Ты видел? – ровно, равнодушно спросила она, а слёзы лились.
– Да! Всё видал! И всё… – Наврал. – Слыхал…
– Вот как, – усмехнулась женщина.
Она отвернула лицо. Не хотела его целовать, но целовал он, поцелуи жгуче бежали по её шее, щекам, скулам, лбу, губам, груди, она стояла под поцелуями, как под дождём, и постепенно руки её сами закидывались мужику за шею, за спину, а тело, выгнувшись, безмолвно звало его тело: прижмись! крепче!
Наконец обнялись.
– Да што ж мы так-то… на крылечке… давай хотя в избу взойдём…
Вместе, не разнимая рук, переступили порог.
Влас одной рукою затворил дверь. Опять обнял Земфиру и шептал ей – из губ в губы:
– А пошто ты с им?! Вить он мой сын! И нетути стыдов на табе!
Она задыхалась. Хотела говорить и не могла. Поцелуи сыпались золотым дождём.
– Мне… стыдно… я… не знаю, почему…
Она и правда не знала.
Пожалела? Оступилась? Ошиблась? Сама захотела?
– Я… сама…
– Ах ты! – Влас оторвался от неё. Глаза его горели тускло, красно. – Сама!.. вот оно… Сучка не захочеть, кобелёк не вскочить… Сама…
Опять рванулся, притиснул. Судорожно ощупывал, оглаживал шершавой горячей ладонью её затылок, развитые чёрные косы.
– Врёшь! На сабе наговаривашь! Нарошно всё ты!
Целовал ее мокрое, солёное лицо.
– Ты… да ты для мене… ты…
Не знал, как всё на свете слить в одно золотое слово.
– Ты мене… моя рука, нога…
Нет, не то.
– Ты… всё!..
Опять не так.
– Ты… енто я, я сам… Табе не будеть, мене не будеть…
Земфира обмякла в его руках. Падать стала, он подхватил. На руки взял и понёс в избу. На кровать положил. Подул ей в лицо. Она открыла глаза. Это дул, реял ветер. Это вдали под луной Волга сверкала. Лунная дорожка бежала по воде, убегала в далекую даль. Там, в той дали, не было голода и революций, и войн тоже не было. Там ангелы пахали Райскую землю на крылатых конях, и за плугом золотым шли весёлые, крылатые.
(тайная картинка маслом на доске, отломанной в сарае, тов. З. Зариповой. Трое за ужином)
Они сидели, все трое, за столом.
Зеркало туманно отражало их.
Керосиновая лампа точила блаженный, тихий свет.
Пустая посуда молчала на голом ночном столе: люди всё съели.
Серебрилась борода угрюмого старика.
Силён, с виду богатырь, а спина сутула; много горя видела и знала эта широкая, горбистая спина. На дне глаз горе напрасно пряталось; зрачки по-волчьи, открыто и дико горели горем.
Раскосая девушка сидела, выпрямив спину. Она надела свои лучшие наряды, словно был сегодня праздник.