Закончив чтение, Андрей быстро огляделся и дал указания оператору:
– Сними этот дом, с привязкой к местности, несколько планов села, отдельно ворота, крупным планом – стихи. И Харлампия у ворот… Ну да что я тебя учу – сам знаешь!
Завершив наружную съёмку, группа, ведомая захмелевшим Харлампием последовала в дом поэта. С опаской, ступив на прогнившее крыльцо, остановились у входной двери обитой ржавым дерматином. Харлампий постучал в окно.
– Заходите, открыто! – Послышался решительный баритон.
Мужчина встретивший их никак не соответствовал своему внушительному голосу. Был он хлипкого телосложения, к тому же плешив. Но эти лучистые глаза! Про них можно было написать отдельную повесть.
– Иван Петрович, – представился он. – С кем имею честь?
– Андрей, журналист, – протянул руку Андрей.
– Петр, оператор.
– Вадим, водитель.
– Мы бы хотели, Иван Петрович, снять про вас сюжет. Вы человек искусства, безусловно, талантливый… Думаю, людям будет интересно познакомиться с вашим творчеством, вашим вглядом на… – смешался в речи Андрей.
– Искусство, творения, талант, – усмехнулся поэт. – Как мне все это настохорошело! Не люблю высокопарных слов. Вообще, искусство – это большая редкость, должен вам заметить. А я всего лишь сочинитель. Отчасти – сумашедший. Да-да… у меня бывают припадки… чего скрывать! Кто-то называет это вдохновением. – Он, как саблей, махнул рукой. – Но не пытайтесь меня унасекомить. У вас этот номер не пройдет!
Иван Петрович нервно прошелся по комнате, ероша седые виски. Подумав, сел за стол.
– Впрочем, я готов! – Решительно заявил он. – Зачем заставлять себя упрашивать. К чему это слащавое бабское кокетство?! – Такой антураж вас устроит? – Он указал на стол, заваленный рукописями и множеством исписанных листов.
– Вполне! – Мгновенно собрался Андрей. – Петя, включай камеру. Хотя погодь. Чашку с алычой убери из кадра.
– А мне можно к Питу присоседиться? Хек-хек-хек… рядком посидеть?
– Мы тебя уже сняли, Харлампий! – Огрызнулся оператор. – Хочешь к чужой славе примазаться?
Интервью было занятным. Иван Петрович рассказал, что многие годы проработал ветеринаром, пока не развалился колхоз. Сейчас он на пенсии, всё свободное время отдает сочинительству – написанию стихов. На вопрос о том, почему он пишет в такой необычной манере, поэт ответил, что традиционная форма ему давно наскучила.
– Поэтическая мысль не должно быть скована рамками условности, – страстно убеждал поэт. – Поэзия – это мысль в электрическом поле чувства. И эта мысль должна сама рождать форму: ритмику и рифму, максимально действенную в каждом конкретном случае. Обычно ведь что происходит? – Продолжал он. – Поэт берет свою мысль и втискивает ее, например, в клетку четверостишия. А мысли подчас бывает тесно в этой клетке, и потому она становится скомканной. Либо эта клетка для нее велика – отсюда и лишние слова. Я придумал новую форму и назвал ее смысловой строфикой. Суть её в том, что мысль сама формирует строфу и отливается в присущую только ей исключительную форму. Отсюда и ритмика неповторимая. Образно говоря, сочинитель не по шпалам шагает, а как бы идет по лесной тропинке. И рифма у него не чередуется механически, через равные промежутки, как принято, а появляется только там, где она необходима, – для усиления поэтической мысли. Все эти средства имеют одну цель: максимальное воздействие на слушателя. Но редактор районной газеты этого не понимает! Оттого и перестали мои стихи публиковать.
На этом интервью закончилось. Оператор попросил поэта выйти на улицу, написать стихи на воротах. После съёмки все вернулись в дом.
– Петя, сними рукопись в руках Ивана Петровича с переводом на лицо, – попросил напоследок Андрей. – На дальнем фокусе.
– «На дальнем фокусе», – хохотнул поэт. – Ну никак не можете вы обойтись без ваших фокусов!
– Ваше желание исполнено, шеф! – Откликнулся оператор. – Уже отснял!
– Вот и ладушки, – открыл шкаф поэт. – Теперь можно и чайку попить (он достал заварку). – Остался ли у меня сахар…
– Я чай не буду, – заявил Петя. – Я, с вашего позволения, алычи поем. – И поставил себе на колени миску с алычой.
– Вы мне вот что скажите, – обратился он к поэту, уплетая сочные плоды. – Чем, по-вашему, отличается талант от гения? Я вот думаю, что талантливые люди пишут в какой-либо одной, известной форме. Например, в форме сонета или поэмы. А гении – это те, кто эти формы придумывает. И ими потом пользуются все остальные. Вот вы, Иван Петрович, создали новую форму…
Тут Петя поперхнулся и схватился за горло. Он судорожно пытался схватить воздух широко раскрытым ртом. Лицо его приняло фиолетовый оттенок.
– Косточка в дыхалку попала, – констатировал поэт. – Я же предупреждал: не надо меня возносить! Разговорунился! Хватайте его за ноги, поднимайте!
Петя оказался в воздухе, головой вниз. Голова его беспомощно болталась, как резиновая груша.
– Трясите его, трясите! – Торопил Иван Петович. – Авось выскочет… Сильней трясите!
Спустя некоторое время он выхрипнул: «Номер не прошел! Глубоко застряла… в трахее».
Дело принимало трагический оборот.
– Пит, да сделай что-нибудь! – Стенал Харлампий. – Спаси его! Ты же могёшь!».
– Кладите его на спину, – распорядился бывший ветеринар. – Держите за плечи. Крепко держите!
Он схватился за отвороты Петиной рубашки и резко дернул. Посыпались пуговицы. Потом обратился к Вадиму: «Дай мне ручку со стола и одеколон… вон на шкафу стоит. Еще ножик перочинный, что в стаканчике». Выхватив ручку из рук недоуменного Вадима, поэт быстро раскрутил ее с двух концов и вытряхнул стержень. Оставшуюся трубку протер одеколоном и протянул Андрею: «Держи!». Затем протер лезвие ножа и, прищурившись, вонзил нож в ямочку, пониже кадыка. Из ранки послышалось сипение, под кадыком стал надуваться кровавый пузырь. Взяв трубочку от авторучки, Иван Михайлович мгновенно вставил её в ранку. Трубка загудела, наподобие свирели, воздух из легких стал циркулировать в ту и в другую сторону. Лицо оператора начало розоветь, глаза вошли в свои орбиты.
– Слава тебе, Господи! – Перекрестился поэт. – Боялся, что трубка окажется выше алычовой косточки. Тогда бы всё… хана! У меня, к счастью, паста в ручке закончилась. Пустая была. У Бога всякая, казалось бы, мелочь предвидится! Да…
– Доктор дорогой, спасибо вам! – Облегченно выдохнул Андрей.
– Спасибо, док! – поддержал его Вадим.
– Я ж говорил какая это знаменитая сличность?! – Заметил Харлампий. – Хек-хек… а вы сумлевались…
– Ну какой я доктор, улыбнулся Иван Петрович. – Бывший ветеринар… и не состоявшийся поэт. Но, как видите… я тоже могу фокусы показывать.
Оператор тем временем пришел в себя. Опустив голову, он с ужасом смотрел на кончик качающейся трубки, торчащей из его шеи. Он беззвучно открывал рот и пытался что-то сказать.
– Петя, не пытайся говорить, не получится, – прижал палец к его губам ветеринар. – До голосовых связок воздух не доходит. Но ты вне опасности! Сейчас тебя отвезут в хирургию, через неделю будешь как новенький целковый. Где-то у меня был лейкопластырь, – надо зафиксировать трубку.
Он открыл аптечку, достал пластырь и вздохнул:
– Вот и попили чайку! Ну, да ладно… в другой раз. Да и в сахарнице пусто…
В машине, по рекомендации Ивана Петровича, Петра усадили на переднее сидение, укрепив ремнем безопасности. Вадим сбегал на озеро, залил в радиатор воду. Затем подошел к Андрею и что-то ему сказал. Тот кивнул в ответ. Обойдя машину, водитель открыл багажник и вытащил на траву мешок с сахаром.
– Это что? – Спросил поэт.
– Это вам… к чаю, – ответил Вадим.
Хек и Пит переглянулись.
– Держись правее! – Хек-хек… – напутствовал Харлампий. – Там дорога ездовитее. Путь вам чистый!
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
РОЖДЕСТВО
«Так, посмотрим, что у меня из еды? – Петя почесал затылок, открывая холодильник. Там было не густо: кусок варёной колбасы, несколько ломтиков сыра на тарелке, да два апельсина – остатки вчерашнего пиршества. «Гляди-ка! Даже шампанское осталось!» – удивился он, заметив в дверце зеленоватую бутылку «Вдова Клико».