Часы показывали полночь.
«У меня еще целая вечность, – подумала ведьма. – Моя вечность».
Кольгрима направилась в комнату Елены.
– Вставай! Вставай, лежебока! – растолкала она девушку.
– Ну что такое? – пробурчала спросонья Лена. – Что случилось?
– Что случилось, то прошло. Что не пришло, вот то бы не случилось. Вставай! Надо срочно увидеться с Модильяни!
– Да где мы увидимся с ним? Тетушка, где он?
– Где, где? В парижском кафе, где же еще? Вечно шастает по кабакам. Пошли! Не прибранная ты. Постой, приберу.
Кольгрима подвела Лену к зеркалу, поправила ей прическу. Девушка обернулась роскошной дамой, шатенкой с тарелочки, а волшебница пышноволосой брюнеткой, ее тарелочной визави.
Брюнетка взяла шатенку за руку и шагнула в зеркало.
Перед «Ротондой» Елена запнулась о выбитый булыжник и едва не растянулась на грязной мостовой. Тетушка успела поддержать ее. На веранде кафе за небольшим столиком с белой столешницей и тоненькими черными ножками на плетеных стульях из ротанга сидели Модильяни в черном вельветовом костюме и элегантная дама лет двадцати в широкой соломенной шляпе с страусиным пером. Она напоминала антилопу. Елена с неприязнью отметила, как гибка и грациозна эта восточная горбоносая красавица. В ней было то, чего не было больше ни в одной из посетительниц «Ротонды». И не только в эту ночь, но и вообще никогда. Дама была явно увлечена беседой. Амедео же, остро поглядывая по сторонам в неистребимом азарте поиска новых моделей, нараспев читал:
«О, эта плоть живая!
Как облачко взлетая,
Ложатся кружева –
И не нужны слова
Губам, огнем объятым…»5
– Привет, Моди! – поздоровалась с художником брюнетка, бесцеремонно прервав его декламацию. Его партнершу она проигнорировала. – Верлен? Составим компанию? На минутку.
Модильяни недобро сверкнул глазами, но ничего не сказал. Встал и придвинул стулья за присоседившимися дамочками.
Брюнетка держала в руках синюю папку. Моди обеспокоенно глянул на свою. Та лежала на столике рядом с ним.
– Ты забыл подписать, – Кольгрима протянула художнику рисунки.
Амедео посмотрел на них, задумался, припоминая что-то, отрицательно покачал головой.
– Это не я рисовал. Где ты взяла их?
Кольгрима поджала губы.
– Моди! Ты что, был так пьян, что не помнишь, как рисовал эти силуэты?
Амедео схватил остро отточенный карандаш и, продирая им листы, поверх рисунков поставил свою подпись. Потом резко встал и, не прощаясь с Кольгримой и Еленой, потянул гибкую партнершу за руку:
– Пойдем, Анна!
– Кто это? – спросила Елена. Она не уловила свой голос и не разобрала, что ответила тетушка. Она слышала лишь стук своего сердца! – Да, это она, Анна Ахматова, – прошептала бедняжка.
Вступление и каприз
– Расстроилась? – Кольгрима прикрыла ладонью руку воспитанницы, комкавшую рисунок. – «В предвкушении мгновения радости», – прочла тетушка. – Брось! Нашла из-за кого. В твоем списке – кто под вторым номером? Нумеруешь ты! Назови его первым. Да он и без тебя Первый. А этого, – тетушка кивнула на рисунок, – считай прологом, вступлением, интродукцией. Как он, возьми и зачеркни и напиши новое слово.
– Интродукция и Рондо каприччиозо Сен-Санса, – прошептала Елена. – Ля минор.
Кольгрима скривилась.
– Ой! Не надо! Не надо этих соплей! Кому минор, а кому и мажор.
– Вот и я о том. Кому пролог, а кому каприз.
– Сен-Санс, конечно, гений, Шарль-Камиль. – Разозлившись, тетушка разродилась экспромтом: – Но что тебе Моди? Да сдай его в утиль!
– Камиль, Моди, утиль – прекрасный водевиль! – не осталась в долгу и Елена. – Тетушка, вернемся домой. Надоели эти фарс и бутафория. Ложь, как в фильме… этом, как его, ну ты показывала мне… «Монпарнас, 19».
– Оставим искусство, оно не поможет, когда тут болит. – Тетушка ткнула пальцем Лене в грудь. – Выпьем кофе и пойдем.
Кольгрима махнула рукой седовласому папаше Либиону. Хозяин кафе вальяжно подошел, радушно поприветствовал дам, принял заказ. Лена не заметила, как проглотила горячий кофе и круассан. Так же незаметно она оказалась дома. Гудели ноги, голова, всё тело, точно всю ночь она тащилась по песчаной пустыне.
Тетушка уложила воспитанницу в постель, посидела рядом с ней, с интересом, смешанным с недоумением, прислушиваясь к собственным ощущениям. Оказывается, это чуждое ей создание, которое она намеревалась сделать поп-дивой на потеху стаду безмозглых юнцов и отдать бесам, чем-то дорого ей. «Талантом? Искренностью? Красотой? – перебирала волшебница вопросы, не находя на них ответа. – Талант пшик. Искренность пшик. Красота пшик. А что не пшик?»
«Ничего, за оставшуюся мне вечность я из тебя сделаю человека! А вам (это бесам) – вот! – показала фигу волшебница. Ей стало горько и смешно: человек уже сделан, и его можно только испортить. – А если это последнее мое желание, что делать тогда?»
– Можно плакать и смеяться, – громко произнесла она непонятно для кого, – но мы станем действовать!
В этот момент ей стало совсем грустно, оттого что больше того, что она уже сделала – вернула из праха рисунки Модильяни – она уже совершить не могла.
– И ладно! – еще громче произнесла Кольгрима.
– Тетушка! Что ты шумишь? – послышался голос Елены. – Спать мешаешь!
– Спи, спи, дорогая, я тоже ложусь.
Колдунья постояла мгновение перед зеркалом и растворилась в нем.
Модильяни повел Ахматову в Лувр. По дороге Амедео непрестанно жевал пластинки с гашишем. Анна отказалась от них. В египетские залы художник вошел, громко читая стихи Верлена и Малларме. Взгляд его блуждал по свиткам папируса, саркофагам, оружию, ни на чем не останавливаясь. Ахматова замерла перед статуэткой из крашеного известняка «Сидящий писец». Со дна страшной пропасти лет писец смотрел Анне прямо в глаза и улыбался, точно знал, что у нее сейчас на душе. Точно знал ее судьбу!
– Он похож на тебя, – сказала Ахматова спутнику, не в силах оторваться от созерцания обретшего бессмертие чиновника.
Моди улыбнулся, польщенный.
– Нет. Он живет в этом мире. С него, с его улыбки Леонардо писал «Моно Лизу».
– Откуда он знал о нем? Ведь статуэтку совсем недавно нашли.
– Оттуда, – Моди сначала указал рукой вверх, а потом покачал головой и ткнул пальцем вниз.
Анна неожиданно для себя произнесла с чувством по-русски:
Солнце свирепое, солнце грозящее,
Бога, в пространствах идущего,
Лицо сумасшедшее,
Солнце, сожги настоящее
Во имя грядущего,
Но помилуй прошедшее!
Моди внимательно вслушивался в русскую речь.
– Это стихи о катастрофе? Так? Чьи они? Твои?
– Николая. Мужа, – ответила Анна. – Стихи о катастрофе, да, о грядущей катастрофе.
– Только такими и могут быть истинные стихи. У мужчин.
Моди вдруг показалось, что писец приподнимается со скрещенных ног и протягивает ему папирус и палочку. Художник явственно слышал глухой голос, донесшийся из глубин времен:
– Пиши!
У Модильяни всё поплыло перед глазами. Он качнулся, Анна поддержала его под руку. Ей стало жаль этого несчастного наркомана, но рядом с каменным изваянием, в котором жизни было больше, чем во всех рисунках Модильяни, очарование образа гениального, не признанного никем художника безвозвратно ушло, как и не было его.
– Что с тобой? – спросила она, продолжая смотреть на неподвижного писца.
– Он зовет меня к себе! – с вызовом произнес Моди. И вдруг он увидел перед собой нечеткий, будто бы колеблющийся в мареве бюст красавицы с лебединой шеей и губами, которые – он знал это! – были источником вечного наслаждения. Это была она, дива, богиня, царица, которую он увидел во сне, и которая потом всё время являлась ему во снах и в моменты наивысшего творческого экстаза.
Одноглазый бюст, покачиваясь, проплыл мимо него, явившись из непонятных глубин грядущего, лукаво подмигнул ему единственным глазом и канул в еще более непонятных глубинах прошлого.
«Вот и славненько, – подумала Кольгрима, покидая Лувр. – Вряд ли теперь Анна захочет стать очередным силуэтом на бумажной салфетке этого сероглазого красавца. Да и он сам неистовее будет искать только одну ее, пригрезившуюся, ненаглядную. То-то ошарашен будет Моди, когда через год немецкий археолог Борхард раскопает в пустыне бюст Нефертити и подарит миру чудо, соразмерное Мона Лизе. Вот тогда-то он, бедняга, еще до войны инкогнито побывав в Берлине ради лицезрения изваяния царицы, и сопьется окончательно, поняв, что ему такой красотой не обладать и такого шедевра не создать». Впрочем, тетушка до конца не была уверена, что бюст подлинный. Скорее всего, фальшивый артефакт, но кому до этого есть дело!