– Я считаю бегство бесполезным. Буду ждать, что будет.
– Ведь это глупо! Если он не расстреляет тебя, то по меньшей мере засадит в тюрьму.
– Если я обращусь в бегство, – продолжал Бурдон, – то это будет лучшим доказательством моей виновности. Учредят следствие – и тогда попадутся многие из моих приятелей. Его клевреты будут гнаться за мной, как за дичью. Бог знает, найду ли я приют в Петербурге. Вдобавок я не чувствую никакой склонности к путешествиям и опасным приключениям. Пусть лучше засадят меня в тюрьму.
– Ты, кажется, считаешь тюремный воздух очень полезным для себя?
– Сколько людей доживали до старости в заключении. Меня будет поддерживать сознание, что я не уступил ему, и он не будет считать меня трусом.
– Каков стоик! – проговорил с досадой Дероне. – Ну, делать нечего! Если ты хочешь поставить на своем, то вооружись терпением. Я похлопочу о тебе. В крайнем случае, мы поможем тебе бежать из тюрьмы.
– Ты лучше позаботься о молодом немце и уговори его поскорее уехать отсюда.
– Постараюсь. Я должен еще одного человека взять на свое попечение.
– Шевалье Цамбелли?
– Да, я буду следить за ним шаг за шагом. Будь я проклят, если не он заварил всю эту кашу, чтобы погубить тебя.
– Вероятно. Но он не ожидает, как я буду спокойно расхлебывать ее.
– Он еще меньше ожидает тех счетов, которые ему придется сводить со мной. Прощай.
– До свидания.
Приятели пожали друг другу руки и расстались на перекрестке двух улиц.
Антуанетта еще не успела прийти в себя от смущения, в которое привел ее визит Бурдона, как услыхала в соседней комнате голос Цамбелли, который из вежливости приказал сперва доложить о себе графу и графине Мартиньи. Это было очень кстати, так как иначе он бы застал ее врасплох и совершенно растерянной.
На днях Антуанетта первый раз встретила его в Тюильри на большом празднике и сделала вид, что не узнала его, но он так упорно становился на ее пути, что она поневоле должна была обменяться с ним несколькими словами. Она обошлась с ним очень холодно и старалась держать его от себя в почтительном отдалении. Ей было стыдно перед ним: она помнила, как уверяла его в Вене, что никогда не будет играть роли в Тюильри и не желает этого! Как ни таинственно было появление шевалье при дворе Наполеона, но на его стороне было то преимущество, что он открыто высказывал свое мнение об узурпаторе. Она не имела права упрекнуть его в измене своим убеждениям, тем более что сама была близка к худшей измене, нежели та, которую мог когда-либо задумать или совершить Цамбелли.
С краской на лице вышла она в соседнюю комнату, где шевалье вел оживленную беседу с ее родными. Он поклонился ей как старый знакомый, но воздержался от улыбки из боязни оскорбить ее. Ему было достаточно, что гордая красавица смущается в его присутствии. Опыт показал ему, что нежные объяснения не действуют на сердце Антуанетты. Чтобы сделать его доступным любви, он должен удалить соперника. Он не подозревал, что в этом тщеславном сердце другая тень, еще более величественная, уже затмила ненавистный ему образ Вольфсегга.
Оба одинаково желали остаться наедине. Тяжелее всякого объяснения было для них молчаливое наблюдение друг за другом и обмен незначительных фраз, где каждое слово имело свой затаенный смысл. Антуанетта, потеряв терпение, дала понять своим родным, что желает остаться наедине с гостем. Граф и графиня Мартиньи тотчас же удалились под предлогом визита.
– Наконец-то! – сказал Цамбелли. – Благодарю вас, что вы избавили меня от присутствия посторонних людей. Принуждение было слишком тяжело. Я не в состоянии был более скрывать своих чувств. Мне оставалось только удалиться и упустить случай, который, быть может, не появится более.
– При нашей дружбе, шевалье, это опасение кажется мне совершенно напрасным. Вы можете видеть меня, когда вам угодно.
– Разве вы не знаете, что во всех салонах и на улицах толкуют о предстоящей войне с Австрией? Мысль, что уже сочтены часы вашего пребывания в Париже, приводит меня в отчаяние.
– Я еще не думаю об отъезде, – ответила уклончиво Антуанетта. – Наш посланник граф Меттерних надеется на восстановление мира.
– Он только обманывает других. Может ли он думать, что император позволит усыпить себя и будет спокойно ожидать, пока нападут на него?
– Что бы ни случилось, но меня привязывает к Парижу святая обязанность спасти моего брата. Я не уеду отсюда, пока не узнаю, что он на свободе.
– Всякий поймет и одобрит это намерение, даже ваши родители, так как вы возвратите им потерянного сына. Вы представляете собой редкий пример сестринской любви. Если бы вы слышали, с каким восхищением говорит о вас император.
– Его величество слишком милостив ко мне, придавая такое значение моему поступку.
– Его великодушное сердце всегда было способно понимать высокие дела и помыслы. Как ошибается мир относительно этого человека!
– Вы восхищаетесь им, и он, со своей стороны, вероятно, также ценит ваши достоинства…
– Я никогда не скрывал своего уважения к нему, даже в Вене, где небезопасно было хвалить его.
– Опасно! Только не для шевалье Цамбелли!
– Именно мне, потому что вы постоянно нападали на него.
– Теперь вы можете вполне торжествовать. Я сложила оружие и сознаюсь, что благодаря предрассудкам воспитания и моим родным у меня составилось крайне нелестное мнение о Бонапарте. Я ожидала встретить тирана, узурпатора, а вместо этого увидела человека, который совместил в себе Цезаря и Августа.
– Вы уже не станете больше сердиться на меня за желание видеть вас при дворе великого Наполеона, – заметил с улыбкой Цамбелли, – где вы заняли положение, достойное вашей красоты и ума.
– Я не могу играть здесь никакой роли; вы забываете, что я иностранка.
– Разве Франция не настоящее ваше отечество? Мы оба – простите такое сопоставление – не можем считать себя детьми холодной и мрачной Германии, мы немцы только по нашим матерям. Здесь свободно развивается страсть, гений не стеснен никакими ограничениями, нет пределов желаниям. Пример императора налицо. Его маршалы мечтают о герцогствах и королевствах. Благодаря ему я наконец почувствовал, что начинаю жить.
Цамбелли выразил то, в чем Антуанетта еще не решалась сознаться самой себе.
– Если я поняла вас, – сказала она, – то вы связали вашу судьбу с Наполеоном.
– Я добровольно и сознательно сделался его слугой. Обязательства, которые мы сами принимаем на себя, не могут тяготить нас. К тому же я наполовину итальянец и считаю себя его подданным.
– Не мечтаете ли вы, как его маршалы, сделаться королем или герцогом?
– Главная цель моих стремлений вне власти императора, – ответил Цамбелли. – Она в ваших руках. Я скорее ищу около него удовлетворения той жажды деятельности, которая составляет основу моего существования, нежели чего-либо другого. Я принадлежу к ненасытным людям. Иногда мне кажется, что даже королевская корона не могла бы осчастливить меня. Я никому не решился бы говорить об этом, кроме вас. Вы заглянули в самую глубь моего сердца. Мое счастье…
– Мне кажется, шевалье, – холодно заметила Антуанетта, прерывая его, – что есть вещи, о которых не следует возобновлять разговора.
– Я не хотел напоминать вам самого печального момента моей жизни, когда я должен был навсегда отказаться от счастья и спокойствия. Мне осталась одна надежда, что шум битв и волнения политических дел заполнят пустоту моего существования; но мне вечно будет недоставать того, чем я никогда не наслаждался, и мое горе никогда не затихнет…
Голос Цамбелли дрожал. Он говорил с театральным пафосом, которому умел придать вид непритворного страдания. Гордая аристократка вторично отталкивала его.