Она не была настолько молода и неопытна относительно своего сердца, чтобы не спросить себя в минуты раздумья, к чему может привести ее это увлечение. Она утешала себя мыслью, что чувство не участвует в страсти, охватившей ее душу, и что эта страсть пройдет, как опьянение после опиума. Ее пугала только пустота, которую она будет чувствовать в своей жизни после возвращения на родину.
Иногда пробуждалось в ней честолюбие и желание нравиться всемогущему властелину. Разве римский цесарь не увлекался Клеопатрой! Разве втайне не рассказывались истории любви Наполеона к красивым женщинам, хотя никто не решался произнести их имена. В этом отношении император вел себя вполне порядочно: у него никогда не вырывалось ни одно слово или жест, которые могли бы привести в смущение женщину или подать повод к злословию. Но тайна, которую он свято хранил, не была обязательна для других. Соблазнительные рассказы развращающим образом действовали на разгоряченное воображение молодой девушки; веяние страсти сносило мало-помалу цветочную пыль с ее целомудренной души. Все реже и реже являлось в ней сознание своего нравственного падения; и она с возрастающим нетерпением ожидала перемены в своей жизни, которая давала себя чувствовать, как весенний поворот солнца.
Занятая собою и своими мыслями, она откладывала со дня на день переговоры, которые должна была вести с Веньямином Бурдоном относительно лотарингских поместий. Какое значение могло иметь для нее обладание замком в отдаленной провинции при том блестящем положении, которое ожидало ее?
Она сильно смутилась, когда ей доложили о приходе Бурдона, и едва не отказалась принять его; но граф Мартиньи успел остановить ее вовремя, говоря, что она не имеет никакого права бросать дело, которое ей поручили вести, тем более что от этого зависит благосостояние ее родителей.
Вражда между Антуанеттой и Веньямином началась еще с детства. Избалованная девочка ненавидела неуклюжего, кривобокого мальчика; он оскорблялся предпочтением, которое даже его отец оказывал красивой барышне, которая с детской жестокостью преследовала его. Это впечатление осталось неизгладимым, несмотря на годы и разницу общественного положения, разделявшую их. Теперь к этому присоединились еще новые причины неприязни.
Бурдон винил в смерти отца Гондревиллей. Антуанетта презирала его как якобинца и непочтительного сына и даже втайне обвиняла его в присвоении чужой собственности. Она не могла логически опровергнуть взгляд своего дяди, что Веньямин имеет полное право оставить за собой имения, полученные им по наследству от отца, но была нравственно убеждена, что он тем не менее обязан возвратить их ее родителям и что в этом случае он только исполнил бы свой долг.
Вскоре по приезде в Париж Эгберт сообщил ей, что по завещанию Жана Бурдона, составленному в 1801 году, сын его назначен единственным наследником помимо других родственников. Адвокат графа Мартиньи, со своей стороны, подтвердил справедливость слов Эгберта, добавив, что считает невозможным оспаривать наследство. Да и как могли эмигранты, живущие за границей, начать заочно процесс о владениях, которые были признаны официально национальным имуществом? Если Бурдон не хотел признавать тайной сделки, заключенной между его отцом и Гондревиллями, то никто не имел права принудить его к этому.
При таком положении дел Антуанетта не решилась коснуться щекотливого вопроса о наследстве во время первого визита, который ей нанес Бурдон по настоянию Эгберта, так как это привело бы их к неприятным объяснениям. Теперь Бурдон явился вторично и по собственной инициативе; ничто не мешало ей узнать от него, как он намерен распорядиться лотарингскими поместьями.
Хотя Антуанетта вообще мало обращала внимания на настроение людей, к которым она была равнодушна или чувствовала неприязнь, но тем не менее мрачное лицо Бурдона поразило ее, когда он вошел к ней в гостиную.
Это было пять дней спустя после несчастного случая с певицей. При полной бессодержательности газет, которым император запретил выражать какие бы то ни было политические убеждения и даже касаться фактов, почему-либо неприятных ему, «происшествие» в Пале-Рояле послужило удобным сюжетом для бесконечной газетной болтовни. Благодаря этому Антуанетта могла начать разговор с Бурдоном вопросом о здоровье его больной.
Веньямин ответил на это в нескольких словах, выразил надежду на скорое выздоровление мадемуазель Дешан и хвалил Эгберта за то участие, которое он принял в незнакомой ему женщине.
– Я давно не видела моего милого соотечественника, – сказала Антуанетта, – едва ли не с того воскресенья в Malmaison.
– Мне самому скоро придется проститься с ним. На днях я уезжаю из Парижа, да и он, вероятно, недолго останется здесь.
– В первый раз слышу об этом, – сказала, краснея, Антуанетта. – Разве господин Геймвальд говорил вам, что намерен вернуться в Вену?
– Нет, маркиза, но он должен будет уехать отсюда, когда Франция объявит войну его отечеству.
Антуанетта отвернулась и стала разглядывать цветы, стоявшие на столе.
– Эти вещи не касаются женщин, – сказала она с принужденной улыбкой. – Вы, должно быть, также едете на войну, месье Бурдон, и пришли со мной проститься?
– Да, почти так. Бонапарт по своему капризу может послать каждого из нас в изгнание и на смерть. Мы должны скорее устраивать свои дела, пока еще можем располагать собой. Меня сильно беспокоит одно дело. Могу ли я рассчитывать на вашу помощь?
– Как должна я понимать ваши слова, месье Бурдон? Разве вам грозит опасность…
Бурдон презрительно приподнял свое уродливое плечо.
«Кажется, эта тщеславная аристократка воображает, что я пришел просить ее милости», – подумал он с досадой и добавил вслух:
– Я не думал занимать вас своей особой, маркиза! Вам, вероятно, известно, о чем совещался ваш дядя с моим отцом в октябре прошлого года.
Она изменилась в лице. Заговор против Наполеона казался ей теперь вопиющим преступлением, достойным небесной кары.
– Вы молчите. Разумеется, вы не знаете и не можете знать этого! – заметил насмешливо Бурдон. – Ведь эти вещи касаются только мужчин! Во всяком случае, кто-нибудь должен передать графу Вольфсеггу, что все нити известного дела в одних руках. Если начнется война с Австрией и Наполеон опять займет Вену, графу несдобровать. Лучше умереть на поле битвы, чем сделаться пленником при этих условиях.
– Вы пугаете меня своими предостережениями. Отчего вы не сообщите ваших опасений господину Геймвальду, хотя я уверена, что они преувеличены.
– Вы хотите пожертвовать невинным человеком, как это сделали ваши родные с моим отцом. Не лучше ли вам самой написать в Вену? Ваши письма никто не вскроет, и на ваши слова больше обратят внимания, чем на чьи-либо другие. Обещайте исполнить мою просьбу. Вы видите, дело идет не о моих интересах.
– Я даю вам слово предупредить графа Вольфсегга, хотя все, что вы мне сказали, кажется каким-то сном.
– С моей стороны приняты все предосторожности. У меня ничего не найдут, кроме пепла…
– Значит, и вы заговорщик!.. – воскликнула она испуганным голосом, отодвинувшись от него.
– Да, я такой же заговорщик, как ваш отец и граф Вольфсегг…
Антуанетта охотно прервала бы разговор, который становился для нее все неприятнее, но она настолько же боялась, насколько ненавидела Бурдона. В его взгляде и тоне было что-то вызывающее, она ежеминутно ожидала, что он скажет ей: «Изменница! Раба Наполеона!»
Но ее опасение не оправдалось. Он продолжал: