Каждое утро я проношу гитару через западные ворота, никто не говорит мне ни слова. Рядом с воротами находится вышка с охранником, но сейчас слишком темно, чтобы он смог различить лицо, особенно под тем углом, под которым он видит проходящих. Охранник часто машет мне рукой, и на этом все. Возьми мою одежду, пальто, гитару и ключ от ворот, и все будет в порядке.
Когда он начал снимать носки, меня поразило, что он добровольно рискует всем, даже своей жизнью, ради меня. Я не мог позволить ему сделать это.
– Не раздевайся, – сказал я. – Твой план не сработает.
Но он пообещал, что все будет в порядке.
– Нет! – возразил я. – Не будет! Со мной, может быть, и будет, а с тобой нет. Это слишком опасно для тебя.
Карл улыбнулся и сказал, что будет утверждать, что я напал на него и взял его вещи. Затем он добавил, что даже если никто не поверит, то он уверен, что его отец не позволит, чтобы что-то случилось с ним. Я сказал, что это такой шанс, который я не желаю использовать, тогда Карл вынул пистолет и сказал, что у меня нет выбора. Он был полон решимости спасти меня, нравится мне это или нет. Я не мог не заметить, что впервые пистолет не дрожал в его руке.
– На всякий случай, – сказал он.
Я поблагодарил его, так-то вот. С футляром в руках я доплелся через пустой двор до западных ворот, небрежно махнул охраннику на вышке рукой, вышел из Маутхаузена и ни разу не оглянулся назад.
Через полтора дня, пройдя местность с помощью карты и компаса, я сдался небольшой группе американцев, которые находились в дозоре. У меня отобрали все вещи и поместили в импровизированный карцер на территории лагеря. Через два дня они час везли меня куда-то на север, где располагался их главный командный центр. Они хотели убедиться, что я именно тот, за кого себя выдаю.
Утром следующего дня мне вернули гитару Карла.
Я пробыл в Маутхаузене около трех месяцев. За счет того, что половину этого времени Карл подкармливал меня по ночам, мое физическое состояние было не настолько плохое, как могло бы быть. Я был худой, но не до такой степени, чтобы считаться истощенным. В итоге мне дали возможность сделать выбор: уволиться из армии и вернуться в Штаты или быть зачисленным в их батальон и продолжить воевать, правда, в более скромном качестве, чем раньше. Я выбрал последнее. Мои новые командиры позволили мне не сильно напрягаться в течение нескольких недель, пока медики постепенно увеличивали мой рацион питания. После того, как я поправился на пятнадцать фунтов, меня признали годным для вождения автомобиля, что я и делал с большим удовольствием.
Меня назначили управлять транспортным грузовиком во время неспешных и продуманных переходов по сельской местности. Мы часто останавливались в небольших деревнях, чтобы установить временные командные пункты. Иногда мы оставались в одном месте в течение нескольких недель, а иногда через два или три дня переезжали на другое место. Гитара Карла почти всегда находилась со мной, даже тогда, когда я управлял грузовиком. Она прекрасно снимала стресс после очередной стычки со все более и более разваливающейся немецкой армией. Ребята из моего нового взвода тоже оценили, что под рукой есть гитара. У каждого была любимая песня из дома, и, немного потренировавшись, я уже мог им ее сыграть. Часто, когда кто-нибудь из наших ребят был ранен в бою, меня, бывало, вызывали в лазарет, чтобы я что-нибудь исполнил. Это напоминало им о доме, я полагаю, успокаивало и поднимало настроение. Один врач сказал, что, несмотря на то, что он мог остановить у них кровотечение, у хорошей музыки было больше шансов облегчить их боль.
Я не раз играл солдатам, которые умирали, лежа на госпитальных койках. Один молодой парень из Луизианы, чьи раны от многочисленных осколков сочились кровью, попросил меня сыграть любимую песню своей подруги, «Паромную серенаду» сестер Эндрюс.