И у вас будет время, если вы захотите, оповестить других членов семьи и друзей. Возможно, вы дадите им возможность приехать сюда и проститься с ней. Как считаете?
Хоуп и я посмотрели друг на друга в поисках поддержки и потом согласно кивнули головой.
– Доктор Расмуссен, – продолжил Рег, – вы думаете, что медицинская команда согласится с таким планом?
– Я обговорю с ними, – заверил он, – но, учитывая текущее состояние Анны, я не вижу препятствий. Итан, мы дадим вам столько времени, сколько надо, чтобы родственники смогли попрощаться с ней, а потом мы отключим диализ. Все должно пройти спокойно. Хорошо?
Мне так хотелось сказать ему, что это звучит совершенно ужасно и что нет ни одного способа, чтобы мы могли по-настоящему довести это дело до конца. Остановить диализ, и пусть токсины парализуют организм Анны? Было бы гораздо проще не подключать ее к аппарату искусственного дыхания в самом начале или не заводить ей сердце, когда оно остановилось в машине «Скорой помощи» и потом, во время операции. Но ни одно из этих решений я не мог бы принять. Я знал, что «диализный» путь был самый гуманный. Неизлечимо больные пациенты сами выбирали его, когда борьба с болезнью становилась слишком изнурительной. И я знал, Анна не будет чувствовать боли.
– Хорошо, – пробормотал я. – Еще пять дней.
С какой-то медлительной нерешительностью я направился в угол палаты, схватил футляр за ручку и вернулся с ним к креслу. Садясь, я включил у себя над головой небольшой светильник для чтения и положил футляр к себе на колени. Последний раз я открывал его за несколько месяцев до аварии. Это было поздно ночью перед поездкой в командировку, когда я уехал из дома на две недели. Анна упросила тогда поиграть перед отъездом, и я сделал ей одолжение, сыграв одну коротенькую песню перед тем, как мы оба легли спать.
Медленно, один за другим, я открыл металлические защелки, которые закрывали футляр. Больше всего меня тревожило то, что ждало внутри. Каждый раз, когда я смотрел на футляр в течение последнего месяца, я знал, что меня ждет там – запечатанная в розовый конверт и подсунутая под струны записка. Впервые за все годы брака я не был уверен, что хочу прочитать то, что жена написала. Мне казалось несправедливым, что последние слова, которые я услышу от нее, были написаны за несколько месяцев до ее трагической кончины.
Дрожащими руками я поднял крышку. Глаза неохотно продвигались вверх по грифу гитары к тому месту, где я знал, что меня будет ждать записка, аккуратно вплетенная в струны. Когда взгляд дошел до колков, я замер. Никакой записки не было. Я не знал, то ли радоваться, что не придется читать ее последнюю записку, то ли огорчаться, что Анна впервые оплошала.
Я пробежался ладонью вдоль гладкой поверхности древесины, потом спустил на пол футляр, вынимая из него Карла. Я просто хотел попробовать, какое ощущение он вызовет у меня в руках. Но когда я вытаскивал инструмент, я услышал слабый приглушенный стук внутри его полого тела. Когда я перевернул гитару вниз струнами и потряс, мне на колени выпали два розовых конверта. Я снова замер. Прежде я никогда не получал две записки сразу.
– Что ты делаешь, Анна? – прошептал я вслух. – Одна записка… такой был уговор.
Я сидел и смотрел на конверты бог знает как долго. В конце концов я положил гитару и поднес письма к свету. Сверху на каждом конверте было написано вычурным почерком Анны, прямо по центру между восьмушками: «Настоящая любовная записка». Я очень точно взломал при помощи зажигалки печати на обоих конвертах и ногтем вскрыл их. Находившаяся внутри записка была написана четыре с половиной месяца назад. Она была очень короткая и горько-сладкая.
«Итан, иногда у меня складывается ощущение, что единственная возможность сказать, что я люблю тебя, это написать тебе записку.