– Как это некуда?
– Не-не. Некуда. Стены кругом.
– Но можно же телевизор посмотреть?
– Ну шо я в том телевизоре не бачила?
– А здесь-то вы что видите?
– Ой, да шо ты гуторишь? Здесь мне далеко видать:
там корова моя Зоя – мне видать, там волухи мои пасутся – мне видать, там кошару видать, там Валькину хату. Машины по-над долиной едут – мне видать. И на море все видать. Так что и не буровь мне…
– А у Люды хорошая квартира?
– Да. Она, как развод сделала, осталась одна с Сашкой, так мы им на одну только стенку полторы тыщи дали. Теперь Сашка с армии придет, я ему на машину дам.
– А говорите, я богатая?! Я-то бедная! Вот вы, Савельночка, богатая!
– Не. Это какое богатство?! Вот Марченко-кум – так тот богатый был: он как помер, так у него только в хате триста тысяч нашли! От это богатство!
– Да откуда же?
– А от как немцы-то тут колонны гнали, так он брыльянты из ушей аж с мочками рвал!
– Ой, Господи! Разве можно у людей, с мочками, Савельночка?
– Так, Петровночка, то ж какие люди? То ж жиды были…
– Так что ж по-вашему: жиды – не люди?
– Оно може и люди, а только ни те брыльянты, ни те ухи им зараз уж не к чему были.
– Ну, не знаю, какие вы страшные истории на ночь рассказываете.
– Ну, это чего страшного? Вот как его сын женку забил – от то да…
– Как это забил?
– А так, и матка евонная не отняла. Не заступилася.
– Да почему же?
– А потому! Склещились они. Она девкой-то гуляла с ним и вон там в лесозащитной полосе они и склещились. Чабаны нашли их. А куды денешься? Она ревет, народ гогочет, повалили их, как есть, на телегу и в поселок в больницу отвезли. Отмачивали их чи в ванне, чи хде…
– Ну, вообще это бывает, медицине такие случаи известны.
– Во-во. А я шо гуторю? Шо известны. Я брехать не люблю. А только пришлося ему жениться на ней. Куды ж девку после такого позору? Но он видать и не жил с ней, у них и детей не было. А как напьется, так орет «Лесозащитка проклятая!» – иначе и не звал ее. Это нашли-то их в лесозащитной полосе. И бил нещадно. А как батька помер, достались ему деньги-то, тут чего не жить. Батька-то не давал ему шибко по банку бить. Ну а тут, как зачал он убивать ее и орет: отойди, мать, лучше я отсижу за нее, «лесозащитку» проклятую, я из-за нее этим… ну, вовсе не мужиком, значит, стал!
– Импотентом, наверное?
– Не знаю, може им. Только, значит, не нужон ему нихто: ни она, ни хто. А все имел, значит, интерес, раз убил…
– Насмерть?
– А то как еще? А уж о третьем годе, как из тюрьмы вышел, да женился и деток нарожал. Люди видали, не будут брехать.
– Какой ужас!
– Не знаю, может, оно и ужас. а може, еще шо, но вот только ты скажи мне: как это ты, женщина такая самостоятельная, а сама в своем дому ночевать не можешь? Вот я, к примеру, ворочуюсь по ночам, топчан подо мной скрипит.
– Да ворочайтесь на здоровье.
– Ну храплю, да собаки у меня в хате навоняють…
– Мне храп ваш нисколько не мешает. А собачки – это хорошо, я собачек люблю! Правда, Балахайка? Хорошая собачка! – Анна Петровна только руку протянула, потрепать Балахая по загривку, как Жучок тотчас ревниво ощерился и издал первый предупреждающий рык. – И тебя, и тебя, Жучок, люблю! – переметнулась к нему Анна Петровна, хорошо зная его скверный ревнючий нрав. – Ты хорошая собачка, и Белка хорошая… А Балахайку я все равно больше люблю!
Насыр. Дети и коровы.
Большой, поросший медвежьей шерстью Балахай и в самом деле добродушней своего единоутробного братца и покрасивей его. А тот – сущий дьявол: гладкошерстный, как Белка, он от нее ни единого белого пятнышка не унаследовал, сплошь вышел черный, только как ощерит зубы, вздернет в злобе верхнюю губу – так сверкнет острыми клыками, а глаза от ярости наливаются кровью. И характер у него сволочной: хоть и младше брата, но случая не было, чтобы в чем-нибудь уступил ему. За каждым брошенным куском первый срывается и уж ни Балахая, ни Белку к добыче не подпустит. А главное, ни за что не уступит братцу место у ног Савельевны.
Старая Белка ляжет себе в сторонке и дремлет постариковски, а Балахаю еще хочется хозяйской ласки и он зорко выжидает момент, когда Жучок пружинисто вскочит и припустит в сторону – то ли за мышью пробежавшей, то ли за какой другой добычей – тут Балахай со всей своей бескорыстной любовью старается занять его место подле Савельевны. Жучок никогда этого стерпеть не может: с полдороги рывком бросается назад и, если только не отскочит Балахай, вцепляется в него с бешенной яростью. Зная нрав своего братишки, Балахай обычно сам уступает Жучку место у хозяйских ног, отползает в сторону, довольствуясь ласковым словом Петровны или кого-нибудь другого из приезжих на берег. Приезжих этим летом было больше, чем обычно.
Кто знает каким образом, но попало описание бухты Ялточки и подробное указание, как в нее проехать, на страницы специального журнала для автомобилистов. Вот по этому описанию с обещанием хорошего отдыха и потянулись на берег люди. С Украины приехало на двух машинах большое семейство. Поставили на берегу палатку, над машинами натянули тент, вбили глубоко в ракушник четыре кола, обмотали веревкой и по всем четырем сторонам навесили здоровенные палки домашней копченой колбасы. Дескать, пускай под морским ветерком проветривается. От мух жиденькой марлей занавесили и каждый день по колбасе снимали – так что можно было с уверенностью рассчитать, на сколько дней они свой отдых планируют.
Еще приехала пара пожилых молодоженов, тоже не на день, не на два, а как понравится, поскольку оба пенсионеры и могут свой медовый месяц справлять бессрочно.
Она, Антонина Филипповна, полная, животастая, вдо- ва капитана первого ранга, женщина веселая, общи- тельная, охотно сообщала всем, что хоть и есть у нее уже взрослые внуки, но доживать свой век по-вдовьи ей еще никак не возможно, а Николай Николаевич, хоть и дослужился только до боцмана, человек хороший, мужчина здоровый, тоже недавно жену похоронивший, вполне ей пара. Они приехали на стареньком «рафике», в нем и ночевали, и расположившиеся неподалеку от них ленинградцы жаловались Петровне, что «рафик» по ночам до невозможности сотрясается, прямо ходуном ходит и звучит абсолютно неприлично. Эти ленинградцы – муж, жена и двое детишек – люди интеллигентные, очень набивались к Петровне в друзья, рассчитывали, вероятно, что она хоть за деньги пустит их в свой дом, тем более, что сама не может одна в нем ночевать, но Петровна знала, что никакими деньгами здесь на берегу расход газовых баллонов, да пресной воды не возместишь, а, главное, не хотела терпеть беспокойства от детей. И вообще на свой бассейн замок повесила. Большой амбарный замок, издалека видный. Так что люди даже не идут к ней за водой, а все прямиком к Савельевне.
Савельевну такая наглость Петровны прямо-таки потрясает.
– Петровна, не криви Бога, – грозит она корявым пальцем перед носом феодосийской дачницы. – Не замыкай воды! Ты Бога за бороду не схватишь, сколь ни молись! Раз ты воду запираешь от людей, ты Бога кривишь!
– Да что это я всем обязана ее раздавать? – оправдывается Петровна. – Я за воду плачу! Я что ли богаче вас?! Вам ее может так, за байду привозят, а я свою в наем не даю. Мне за воду платить нужно.
Намек на редких теперь, но все же наезжающих еще ночных гостей смиряет гнев Савельевны, но не удерживает от нравоучительного рассказа:
– От ты послухай меня, я знаю, шо гуторю: было здесь на берегу семь колодезей – оно и место это звалось «Семь Колодезей» потому. И всеми ими один человек владел. Так он на все на них замки вешал и никому напиться без денег не давал. И разбогател и слуг завел и сынка своего, слабенького такого мальчишечку, в ученье отдал. А сынок, как вернулся домой, так сказал: отомкни колодцы, нельзя от людей воду замыкать. Отец его за такие слова прогнал от себя. Прошли годы. И шел берегом нищий человек. Остановился и стал просить слуг напиться. А те ему и говорят: нельзя, хозяин без денег не велит воду давать. Заплакал тот нищий и повалился наземь. Тут хозяин прибежал и видит – это ж сын его. Кинулся колодцы отмыкать, а уж поздно; умер сынок-то. И в тот же миг вода в колодцах вся высохла. Во всех шести колодцах ни капли не осталось. Только в одном, подле которого, лежал его сын, – из него успел отец зачерпнуть да сыну поднесть. хоть и поздно уже было, – в нем только и осталась вода. А как зачал отец над сыном мертвым страдать и слезьми обливаться, так сделалась в том колодце вода соленая. Так и стоит соленая по сей день. А на том месте, где помер сын, отец велел столб врыть, чтобы другим памятно было и чтоб никто больше воду не замыкал.