– Как раз собиралась тебе сказать.
– А твои родители в курсе?
– Нет.
– А Элиза?
– Тоже нет.
– Твоя мать болеет.
– Что с ней?
– Кашляет, отказывается идти к врачу.
Я заерзала на стуле и снова посмотрела на часы:
– Кармен говорила, ты хочешь сказать мне что-то важное.
– Это не самое приятное известие.
– Все равно говори.
– Я попросила Антонио проследить за Нино.
Я вздрогнула.
– В каком смысле «проследить»?
– Понаблюдать, чем он занимается.
– Зачем?
– Для твоего же блага.
– А можно я о своем благе как-нибудь сама позабочусь?
Лила бросила взгляд на Кармен, будто ждала от нее поддержки, и снова повернулась ко мне:
– Как скажешь, я могу и промолчать. Но не хочу, чтоб ты потом на меня обижалась.
– Я не обижаюсь, но говори скорее.
На хорошем итальянском, глядя мне прямо в глаза, она в сухих выражениях рассказала, что Нино все это время не расставался с женой, продолжал жить с ней и с сыном и в награду со дня на день должен был получить пост директора научно-исследовательского института, финансируемого банком, который возглавлял его тесть.
– Ты знала об этом? – спросила она серьезно.
– Нет.
– Если ты мне не веришь, можем пойти к нему, я ему повторю все это в лицо, слово в слово, как сейчас тебе.
Я махнула рукой, показывая тем самым, что в этом нет необходимости.
– Я тебе верю, – пробормотала я, стараясь не смотреть ей в глаза и глядя через дверь на улицу.
Откуда-то издалека до меня донесся голос Кармен: «Если пойдете к Нино, возьмите меня с собой: втроем мы его выведем на чистую воду, не отвертится!» Я почувствовала, как она легонько коснулась моей руки. В детстве мы собирались в саду возле церкви и читали фотороманы, так же сочувствуя попавшим в беду героиням и так же желая их поддержать. Кармен двигало то же чувство солидарности, только по-взрослому серьезное, искреннее, вызванное настоящей, а не выдуманной проблемой. Лила никогда не была поклонницей фотороманов и если теперь сидела напротив меня, то по совершенно другим причинам. Я представила себе, как она ликовала и как ликовал Антонио, когда выяснилось, что Нино обманщик. Я видела, как они с Кармен переглянулись. Мгновения тянулись долго. «Нет», – прочла я по губам Кармен, и как бы в подтверждение этого она замотала головой.
Что «нет»?
Лила уставилась на меня, приоткрыв рот. Как обычно, она сочла своей обязанностью воткнуть мне в сердце булавку – не для того чтобы его остановить, а для того чтобы заставить биться еще сильнее. Прищуренные глаза, высокий, наморщенный лоб. Она ждала моей реакции. Она хотела, чтобы я закричала, расплакалась, кинулась к ней за помощью.
– Мне и правда пора, – спокойно произнесла я.
23
Я нарочно исключила Лилу из участия во всех последующих событиях.
Ей удалось меня ранить. Не открытием, что Нино больше двух лет врал мне о своем разрыве с женой, а тем, что она нашла доказательства тому, о чем твердила с самого начала, – что я сделала неправильный выбор и повела себя как последняя дура.
Несколько часов спустя мы встретились с Нино. Я делала вид, что все в порядке, только от объятий его уклонилась. Меня душила злоба. Я всю ночь пролежала с открытыми глазами, борясь с желанием прижаться к длинному телу мужчины, который так все испортил. На следующий день он собирался везти меня смотреть квартиру на виа Тассо, я согласилась и не выдала себя, даже когда он сказал: «Если тебе понравится, об оплате не беспокойся, я сам обо всем позабочусь: вскоре мне должны дать такое место, что проблем с деньгами у нас не будет». Только вечером я не выдержала и взорвалась. Мы приехали на виа Дуомо, а его друга, как обычно, дома не было.
– Хочу завтра встретиться с Элеонорой, – сказала я.
– Зачем? – Он смотрел на меня в растерянности.
– Мне надо с ней поговорить. Хочу узнать, что ей про нас известно. Когда ты ушел из дома, сколько вы с ней не спите. Подали вы на развод или нет. Пусть расскажет, знают ли ее отец и мать, что вашему браку конец.
Он оставался спокоен.
– Так спроси у меня, если что-то не ясно, я объясню.
– О нет, теперь я поверю только ей, потому что ты врун.
Я начала орать и перешла на диалект. Он тут же сдался, сознался во всем, и у меня не осталось никаких сомнений, что Лила сказала правду. Я накинулась на него с кулаками и, пока колотила его в грудь, чувствовала, как на свободу вырывается какая-то другая я, которая хотела причинить ему как можно больше боли, надавать пощечин, плюнуть в лицо (в детстве я видела, как взрослые делали это во время ссор); мне хотелось орать, обзывать его поганцем, рассадить ему лицо и выцарапать глаза. Я поразилась сама себе. Поразилась и испугалась. Неужели эта злобная фурия – тоже я? Проснувшаяся здесь, в Неаполе, в этой мерзкой квартире, готовая убить этого мужчину, воткнуть нож ему в сердце? И что мне делать? Сдерживать эту тень – тень моей матери и всех моих предков – или позволить ей вырваться наружу? Я с криками колотила его. Поначалу он парировал мои удары едва ли не весело, но потом помрачнел, опустился в кресло и больше не пытался защищаться.
Я остановилась. Сердце выскакивало из груди.
– Сядь, – попросил он.
– Нет.
– Прошу тебя, дай мне возможность все объяснить.
Я рухнула на самый дальний от него стул и дала ему выговориться. «Ты прекрасно знаешь, – заговорил он сдавленным голосом, – что перед Монпелье я все рассказал Элеоноре и был уверен, что порву с ней. Но по возвращении все обернулось сложнее, чем я мог себе даже представить…»
Его жена буквально обезумела, жизнь Альбертино на его глазах превращалась в кошмар, и ему пришлось сказать ей, что мы больше не встречаемся. Ложь помогла, но ненадолго. Поскольку ему все труднее было придумывать правдоподобные объяснения своим частым отлучкам, скандалы с Элеонорой повторялись снова и снова. Однажды она накинулась на него с ножом, метя в живот, в другой раз настежь раскрыла балконную дверь и чуть не выбросилась вниз, в третий – ушла из дома вместе с ребенком. Ее не было целый день, и он чуть не умер от страха. Он нашел ее у тетки, с которой они были очень близки. С того дня Элеонора изменилась. В ней не осталось злобы, только презрение.
«Как-то утром, – продолжал Нино, – она спросила, правда ли я тебя бросил, и я ответил „да“. Она сказала: „Хорошо, я тебе верю“, – и после этого стала притворяться, что у нас все прекрасно. Понимаешь, притворяться! С тех пор мы так и живем в этой лжи, как будто так и надо. Я могу уезжать и приезжать, когда захочу, проводить время где угодно и с кем угодно. Она все знает, но ведет себя так, будто ничего не замечает».
Он перевел дыхание и прочистил горло, пытаясь понять, слушаю я его или от злости оглохла. Я сидела, ни слова не говоря, и смотрела в сторону. Должно быть, он счел это добрым знаком, потому что возобновил свою исповедь, добавив ей убедительности. Он демонстрировал чудеса красноречия и вкладывал в свой рассказ всю душу: превозносил мои достоинства, сокрушался о своих недостатках, жаловался на то, как он страдает, и сетовал на свое отчаянное положение. Договорив, он потянулся ко мне, но я его оттолкнула. Он разрыдался. «Я не прошу простить меня, – сквозь слезы бормотал он, – прошу только, чтобы ты меня поняла». – «Ты врал ей, врал мне, – перебила я его, – и делал это не ради любви, а ради себя! У тебя не хватило смелости сделать выбор. Ты трус». Я осыпала его самыми грязными ругательствами на диалекте, он все терпеливо сносил, только изредка бормотал что-то жалкое. Гнев душил меня, не давая говорить, и я замолчала. Он тут же снова пошел в наступление. Он доказывал мне, что врал вынужденно, чтобы избежать трагедии. Ему показалось, что он почти добился цели, и он тихим голосом сказал, что теперь, благодаря молчанию Элеоноры, мы прекрасно можем поселиться вместе. На это я спокойно ответила, что между нами все кончено. Я покинула его квартиру и в тот же день уехала в Геную.