Горячий душ, как всегда, меня взбодрил, я оделся, выпил кофе и вышел из ванной. Джейс все еще спал, так что, надев пиджак, я направился к двери.
– Вы пока оставайтесь здесь, а я скажу Гибби, где вас найти.
– Не беспокойся. – и Кэти помахала рукой, словно выдворяя меня из комнаты. – Поблизости есть кое-какие магазинчики, так что мы, наверное, отправимся за покупками.
– Кэти, но если вы хотите, то Гибби мог бы вас подхватить и свозить, например на рыбалку или еще куда-нибудь.
– Ну, мы это обдумаем, – и она взглянула на спящего Джейса, – если не возражаешь, мы подождем тебя здесь.
Я махнул рукой и вышел, плотно закрыв за собой дверь.
Лодка стояла там, где я вчера ее оставил. Роса еще не высохла на обитых парусиной сиденьях и на весле. Я завел мотор, а потом снова заскользил вниз по ручью к развилке и снова повернул направо, возвращаясь по собственным следам согласно намеченному плану. К девяти часам я выключил мотор, опять перешел на весло и стал рассекать черные воды. Солнце уже прилично пригревало, так что я снял пиджак и вдохнул острые, густые, заманчивые болотные запахи и проплыл в ту сторону, где приток снова стал сужаться.
Вода тут текла в двух направлениях. Большая часть водного пространства пополнялась рекой, а более мелкое течение или поток существовал за счет болотных вод. Я направился к более узкому протоку и заметил, что вода здесь становится все чище и чище. Я проплыл еще метров пятьдесят-шестьдесят и обнаружил ее источник. Ручей кончался столь же внезапно, как и начинался – с источника, который бил ключом из-под корней старого кипариса. Я с трудом развернул каноэ, направился опять к более широкой водной полосе и, проплыв некоторое расстояние, улыбнулся воспоминанию: это место так напоминало подземное озерцо в ущелье! А ведь там я провел лучший день в своей жизни. Я снова поплыл к черной воде, и вот тогда меня осенило: может, Мэтт подумал о том же, оказавшись в этих местах? И я снова вернулся к протоку с чистой водой и заметил там пену – мыльную, едва заметную мыльную пену. Я проплыл под ветвями кипариса и, чтобы ловчее проскользнуть под ними, лег на дно, а когда снова смог сесть, то понял, где очутился, – здесь были истоки ручья. Подо мной пузырилась вода, вытекавшая из глубин земли. Берег казался грядой влажной черной грязи, но здесь уже росли пурпурные ирисы и белые водяные лилии. Большой участок чернозема порос красными трубчатыми амариллисами, чьи огромные нижние листья утопали в воде. Какая-то птичка вдруг вылетела из листвы. Здесь была своя жизнь.
С левой стороны, на берегу, я заметил каноэ. На сиденье лежала шахматная доска; игра была незакончена, и половина фигур теснилась рядом с доской или валялась на дне каноэ. На берегу я заметил следы, ведущие к зарослям дикого винограда, там они и обрывались.
Я оглянулся, надеясь увидеть Мэтта, но никого поблизости не было. Положив весло в каноэ, я осторожно стал пробираться к берегу, по холодной воде, доходившей до колена. Там я заметил небольшое сооружение, напоминавшее нору, в которой можно было лежать, свернувшись калачиком. Я раздвинул виноградные лозы и увидел пару глаз, смотревших на меня с перепачканного грязью лица. Тело тоже было грязным, белели только кисти очень чистых рук. И эта грязная глыба смотрела на меня в упор и дрожала, почти тряслась от страха. Не проронив ни слова, я сел, прислонившись спиной к виноградным зарослям. Я даже предположить не мог, как будут разворачиваться события. А Мэтт по-прежнему смотрел на меня в упор. Прошло три-четыре минуты, и он вдруг разжал ладонь, на которой лежал обмылок. Левую руку он прижал к груди. Он протянул мне обмылок. Я взял его, и Мэтт машинально убрал руку. Лицо его распухло от комариных укусов, впрочем, как и его белоснежные руки. Он все еще молчал. Я никогда не видел его в таком ужасном состоянии. И вообще никого в мире. Это была человеческая оболочка, которая уже едва дышала.