Грязь, налипшая на тело Мэтта, служит двойной цели: она защищает его от москитов и от ночного холода. Мэтт стискивает ладони вместе и вжимается в груду грязи спиной, чтобы унять дрожь, однако лицо его дергается, словно его присоединили к электрическому датчику. Он ловит доносящиеся извне сигналы. Вот уже три месяца ему удавалось утихомиривать голоса. За все эти годы это был самый большой промежуток, когда он жил без голосов. Однако все время заглушаемые, они теперь набросились на него, как разъяренная толпа. Он закрывает глаза, и ему кажется, будто он стоит на бесплодной, но еще теплой земле в темном, очень темном туннеле и прислушивается к тому, как приближается поезд. Голоса заверещали громче, и он понимает, что на этот раз они могут одержать верх. А голоса звучат все громче и громче. Они предупреждают, что он может, вот именно здесь, погибнуть. Тело немеет. Из гипнотического состояния его не смог бы сейчас вывести даже визит мокасиновой змеи, проскользнувшей мимо ног. Где-то на задворках сознания, там, где его мысли несутся со скоростью чуть меньше, чем тысяча миль в час, и где хранятся его лучшие воспоминания, он встречает Такера и мисс Эллу. Мэтт не боится смерти, но ему не хотелось бы уйти, не попрощавшись. И он засыпает.
«Ну что ж, это даже к лучшему».
Джейс спокойно спит. Выключив мотор, она устало откинулась назад и подумала: «Могло быть и хуже…»
«Не может быть, – подумал я, а потом доехал до «Вольво», остановился и выглянул из оконца. – Да нет, это та самая машина».
Но сначала мелькнула мысль: «А может, проехать, сделать вид, что ничего не вижу и, вообще, заснул за рулем», но тут я вспомнил о заднем сиденье, где спал мальчик.
«Не делай другим того, чего не хочешь себе!» И еще я вспомнил о добром самаритянине и о прочей, такой же сентиментальной, ерунде… «но ведь сейчас уже поздно!»
«А ты не умничай! Еще не такой ты взрослый, чтобы я тебя не отстегала как следует!»
Мисс Эллы уже почти восемь лет нет на свете, а если точно, то семь лет, десять месяцев и восемь дней. Она двух центов не дала бы за мою блестящую карьеру – во всяком случае, не стала бы хвалить меня за это. Может, она и радовалась бы, но не потерпела бы моего хвастовства успехами – нет, с гордыней она никогда не мирилась, тем более что дети всегда отвечают за грехи отцов своих, – и она в это свято верила.
Можно ли оспорить эту истину? Я не мог и лишь кивнул:
– Да, мэм.
Я съехал с дороги, подал назад, оставил мотор включенным и вышел из машины. Дождь становился все сильнее, и на дороге образовались лужи в два дюйма глубиной. Я вытащил из-за сиденья зонтик, ручной фонарик и зашагал к «Вольво», сознательно не захватив камеру. Через три шага мои ботинки промокли насквозь и совсем размякли. Осветив фонариком переднее сиденье, я увидел женщину. Головой она прислонилась к окошку, глаза были закрыты – она спала. Чтобы ее не испугать, я легонько постучал фонариком по стеклу, но все-таки испугал. Громко вскрикнув, она взмахнула руками, потом вцепилась в руль, повернула его направо, обдав меня глиной, так что я почти ослеп. Шатаясь, я отступил назад, выплюнул грязь и вытер лицо рубашкой, а потом, сложив зонтик, подставил голову под ливень, чтобы он меня как следует отмыл. Немного прозрев, я увидел, что эта сумасшедшая сунула руку в отделение для перчаток и вытащила большой блестящий револьвер, каким обычно размахивают в фильмах разбойники с большой дороги. При первых же отблесках стали я попятился назад и угодил в канаву. Все еще вопя от страха, женщина шесть раз выстрелила, разрядив всю обойму, но попала в деревья надо мной и в кусты сзади. Пока она кричала, целилась, щелкала спусковым крючком, «Вольво», с запущенным на полную мощность мотором, закашлял, а из-под капота вырвалось облако пара.