— Ну не знаю. Иногда наша страна показывает, на что способна, только оставшись в одиночестве. Вся история проигранных нами войн состоит из коалиций.
Они встали, и вошла служанка, чтобы убрать со стола. Паско подошел к камину погреть руки над слабым огнем. Когда служанка ушла, Росс сказал:
— Вот будет причудливый поворот, если сейчас Уил-Лежер, которую Джордж заполучил с таким трудом, станет неприбыльной. Если бы не беспокойство за других владельцев, меня бы это чрезвычайно позабавило.
На следующее утро, купив все необходимое, Росс направился к реке за старой городской ратушей, где проводилась Уитсанская ярмарка. Нужно было многое купить для фермы, в основном животных — большую часть пришлось продать два с половиной года назад, чтобы наскрести несколько жалких фунтов. Конечно, рано или поздно эти потери пришлось бы восполнить, и чем раньше, тем лучше. Но хороших животных нельзя покупать в спешке, это делается не торопясь, с любовью, как это и происходило до зимы 1790 года. Росс не собирался покупать сегодня коров или свиней, тем более, что с ним не было даже Кобблдика, чтобы отвести скотину домой. Но лошадь для Демельзы взамен проданной Каерхейс была крайне необходима, и если попадется что-то подходящее, он собирался приобрести.
Кое-что подходящее попалось почти сразу. Ярмарка Уитсана была меньше ярмарки в Редрате, которая проводилась в пасхальный вторник и где однажды Росс нашел то, что впоследствии изменило его жизнь, но тем не менее ярмарка заняла все поля до реки.
Палатки и шатры были разбросаны на шести-семи акрах истоптанной грязной травы. У пивных палаток уже лежали пьяные забулдыги, барахтались полуголые дети, отнимая друг у друга случайные огрызки; фермеры в гетрах спорили о ценах на овец или о качестве зерна; тощие, заляпанные грязью коровы медленно жевали и ничего не хотели знать о своем будущем; для вечерних соревнований по борьбе готовили ринг; ревел и бил копытом бык, протестуя против удерживающей его крепкой веревки; безногие и безносые попрошайки протягивали иссохшие руки — вероятно, до заката их выгонят из города; были тут и обычные ярмарочные представления — пожиратели огня, шестиногая свинья, гадалки, толстая женщина… К счастью, день стоял пригожий, но ноги утопали в грязи.
Росс шагал вдоль палаток со старым тряпьем, поношенной обувью и париками, когда позади раздался чей-то грубый голос:
— Клянусь призраком моего дедули, это же сам молодой капитан! Это ты, сынок, кто ж еще!
Росс обернулся.
— Толли? — он не мог поверить своим глазам. — Но я думал, ты умер!
Перед ним стоял здоровенный мужчина сорока шести лет, с широкими, но уже сутулыми плечами астматика, одетый в длинный бумазейный сюртук, бледно-желтый жилет, темно-зеленые бархатные панталоны и зеленый шелковый шейный платок. Приплюснутый нос, темные волосы с проседью; светло-серые глаза, вниз убегал кривой шрам, словно наложенный нерадивой швеей. По сравнению с ним шрам Росса выглядел кошачьей царапиной. Вместо левой руки у мужчины торчал стальной крюк, уместнее бы смотревшийся в мясной лавке.
— А я и был мертв, или почти мертв, причем нередко, но всегда с улыбкой выкарабкивался. Давненько не виделись. Тринадцать, четырнадцать лет?
— С восемьдесят первого, — сказал Росс. — Тринадцать лет. Кажется, целый век. Я знал только то, что ты ушел в море. Все это время ты провел там?
— До прошлого года, когда потерял вот это, — он поднял свой крюк. — Потому меня и выгнали. Старина Толли выработался, ей-богу. На суше я уже год, но в этих краях недавно. А давай я продам тебе щенка бульдога? Я их развожу для охоты. Их — и все остальное, что попадается под руку. Молодой капитан, ей-богу! Твой отец скончался, надо думать?
— Одиннадцать лет как.
Они проговорили еще несколько минут, затем Росс отвел Толли в близлежащую палатку, где они выпили джина и уселись на скамейку.