Хотелось верить в лучшее.
По платформе метались продавцы с товарами, используя даже такой случай в качестве прибыли. Продавали от еды до всякой всячины, брелки, зажигалки, лейкопластыри, сигареты. Возможно, деньги уже никому не понадобятся. Но они об этом пока что не думают.
– Дайте поштучно семёрочку, – позвал продавца сигарет молодой, коренастый мужчина.
– Сколько, одну, две?
– Одну.
– Три пятьдесят, – ответил продавец, взяв из пачки одну сигарету.
– Давайте, – мужчина уже отслюнявил с кошелька сумму.
Мужчина уже отдал свои деньги за сигарету, только поднёс ко рту, как на него накинулась дежурная по станции.
– Курить запрещено! – отхватила сигарету прямо со рта и закинула себе в карман.
Мужчина с расстроенной гримасой продолжил стоять с зажигалкой, поднесённой к невидимой сигарете, провожая недовольным взглядом дежурную по станции. Порядок есть порядок.
Дарвин пропал из виду: пару минут назад стоял рядом с Никитой, а спустя мгновение, его уже нет. Никите представился момент подумать про всё, что было и есть наедине с самим собой.
Все жалеют о том, что не сделали. Он думал про звонок отца, последний звонок. Про то, что он сбросил, даже не зная его намерений. Что он хотел ему сказать? Вдруг он не собирался кричать на него, а первый хотел попросить у него прощения? Да, в это мало верится, но люди способны меняться. Теперь Никита никогда об этом не узнает.
Никогда.
Захотелось побродить. Надоело стоять на месте. На часах было восемь часов вечера, хотя имеет ли это теперь смысл? Какая разница, сколько сейчас время? В метро, при аварийных лампах. Здесь постоянная темнота, вне зависимости от времени суток. Люди на станции сидели на платформе, пытаясь убить время ожидания, а ожидание убивало их внутри. Свет аварийных ламп теперь заменял солнце, красное, тусклое, потухающее от старости. Поднялся наверх по лестнице к вестибюлю. Он был пуст, одинокие, обесточенные турникеты, стояли раскрытыми. За стеклянными дверьми был переход, в котором был запечатанный гермозатвор, спасший от смерти спасшихся в метро. Погубивший тех, кто этого сделать не успел. Никита прислонил ухо к железному заслону.
Тишина.
Вряд ли кто-то смог выжить, а если и выжил, то тому не позавидовать. Рядом стояла бывшая касса, в которой продавали жетоны. Никита застал это время, когда в метро пользовались жетонами, они были разными: прозрачные, ярко-оранжевого цвета, грубо-зелёные, голубые. Последними были зелёные, перед тем как Харьков перешёл на цифровую технику и старые, работающие на фотореле турникеты, заменили на красивые и новые. Теперь достаточно было купить бумажный билет в автомате и поднести его к турникету. Он его заглатывал, и путь был свободен.
Со ступенек было видно всю станцию, как на ладони, красный оттенок ламп придавал ей мрачности. Будто здесь проходили съёмки очередного фильма ужасов из девяностых. Никита не хотел спускаться обратно к людям. Увидев балкончик над путями, направился к нему. Залез на него, свесив ноги над рельсами, прислонился к самому углу у стены. С балкона можно было увидеть только половину станции. Вторую половину закрывал потолок, который становился уровнем ниже после двух колонн от вестибюля. Под ногами шли рельсы и шпалы, разделённые на две части лотком.
Никита до сих пор не мог поверить, что всё это наяву. Может, он спит, а это всего-навсего страшный сон, и вот он уже должен проснутся, после того как уснул, уезжая домой на метро?
Ущипнул себя за руку. Больновато, значит, не сон.
– Это не сон, – утвердил себе Никита.
– Привет, – сзади послышался уже знакомый голос.
Никита обвернулся, это был Дарвин, он присел вместе с ним на балкончик. Разрешения он уже не спрашивал.
– Почему ты решил подружиться со мной? – спросил Никита.
– Я не знаю. Может, потому, что ты мне запомнился. Помог мне. Я ведь никого не знаю и искать мне некого. Я один.
Никита заглянул в карие глаза Дарвина, затем на пути. Долго молчал, но всё-таки решил сказать.
– Я искал отца. Мы с ним… Поссорились прямо перед тем, как всё это произошло, я уехал на учёбу, потом я пошёл гулять с другом. Как только домой начал ехать, тут это… Ну ты понял. Я надеялся его здесь найти, но я не нашёл. Теперь даже не знаю, что делать.
Дарвин выслушал всё. Возможно, он не поймет, что значит потерять отца, его память не застала родителей, но фантазия нарисовала свои облики. Он поразмыслил у себя в голове, потом отмахнулся от придуманного в ней.
– Извини, сочувствую, – ответил Дарвин, положив руку на плечо Никиты.
Молчание, только топот и глас людей слегка подавлял её. Дарвин оказался нормальным парнем, как и все остальные, это доказывает то, что все мы люди одинаковые, будь ты темнокожим, бледным или китайцем, да хоть кавказцем – какая разница? Мы отличаемся только снаружи, а всё остальное зависит от тебя самого.
Мы все разные.
– Знаешь, а ведь у меня не было друзей даже в детдоме, – вернул разговор Дарвин, – только лишь потому, что я чёрный. На меня смотрели с отторжением, будто я не человек, старались со мной не общаться, обходить стороной. Много раз приходили молодые пары, чтобы взять себе ребёнка, они брали всех «нормальных», стараясь не смотреть на меня, чтобы не обидеть, наверное. А тем самым делали мне больнее. Я оттуда сбежал, и вот в свои семнадцать лет живу на ступеньках перехода метро. Я не умею жить. Я только лишь существую, выживаю.
Никита понял то, что жизнь Дарвина намного хуже, чем его. То, что это не Дарвин не поймёт, каково это, а он сам.
– Сочувствую, – пособолезновал Никита и, немного помолчав, продолжил: – Теперь у меня тоже никого нет. Я один.
Дарвин сидел, задумавшись, смотрел вдаль. Почему он вообще разговаривает с Никитой? Почему он решил к нему подсесть? Ответа не находилось. Просто два человека, брошенных в одиночестве. Они нашли друг друга.
– Раз уж так, то… Можно ты будешь моим другом? – спросил, заглядывая в глаза Никите, спросил Дарвин.
У Никиты никогда не было темнокожего друга, он только видел их в университете. С Дарвином было приятно поделиться горем. Никита, соглашаясь, кивнул.
– Хорошо. Спасибо, что выслушал, мне больше и не с кем говорить, – поблагодарил Дарвин.
– Знаешь, у меня никогда не было чёрного друга, – Никита уныло улыбнулся.
– А у меня никогда не было друга, – Дарвин замолчал и опустил голову. Он был огорчён от своих же слов.
– Ладно, спать пойду. Говорят, там спальные мешки стелют для людей, – сказал Дарвин, слезая с балкончика. – И тебе советую, нам тут еще три дня сидеть.
– Иди. Я потом.
Смирение. Насколько быстро человек может привыкнуть к окружающей среде? С утра пить кофе с пряниками, а вечером пить с общей колонки и питаться консервами, погребённым заживо. Утром общаться с коллегами по работе и друзьями, а вечером того же дня искать их среди живых. Ситуация меняется, а вместе с ней меняются и люди, адаптируются под неё. Человек тот самый таракан, который выживет даже при ядерной войне или конце света, прячась в щелях от опасности и пережидая её, пока она не пройдёт.
На часах было пол-одиннадцатого, выжившие утихли, кто попросил спальные мешки, кто уже спал прямо на полу, прижавшись к колонне. Кто нервно маячил по станции, пытаясь найти покой. Никита не хотел спускаться вниз на платформу, он уже негласно забронировал место у билетных автоматов. Здесь было тихо, пусто. Здесь был покой в океане беспокойства. Вестибюль был полумрачный, его освещало пару аварийных ламп по центру, оставляя его стены не освещёнными.
Приложив рюкзак, как подушку, около края стены, Никита лёг на холодный гранитный пол, пытаясь лечь поудобнее, насколько это было возможно. Очень не хватало наушников, которые предательски умерли ещё на подходе к автобусу, не было того самого духовного наставника, психолога – музыки, которая бы помогла хоть чуть-чуть расслабиться, снять напряжение.