И мне захотелось уехать в тот город, где он жил, и вызвать его на дуэль. Тут же вспомнил, что он уже много лет гниет в
земле и праха даже его не найдешь. Тогда, как злые боли, вышли в памяти воспоминания еще о двух обидах. Они повлекли за собой те
обиды, которые я нанес сам слабым существам, и тогда все ссадины на душе моей загорелись. Я, тоскуя, посмотрел на провод. Он
свешивался и притягивал меня. Я думал о безнадежности моего положения, положив голову на клеенку. Была жизнь и вдруг разлетелась как
дым, и я почему то оказался в Москве, совершенно один в комнате, и еще на голову мою навязалась эта обиженная дымчатая кошка. Каждый
день я должен был покупать ей на гривенник мяса и выпускать ее гулять, и, кроме того, она рожала три раза в год, и всякий раз
мучительно, невыносимо, и приходилось ей помогать, а потом платить за то, чтобы одного котенка утопили, а другого растить и затем
умильно предлагать кому нибудь в доме, чтобы взяли и не обижали.
Обуза, обуза.
Из за чего же это все?
Из за дикой фантазии бросить все и заняться писательством .
Я простонал и пошел к дивану. Свет исчез. Во тьме некоторое время пели пружины простуженными голосами. Обиды и несчастья мало помалу
начали расплываться.
Опять был сон. Но мороз утих, и снег шел крупный и мягкий. Все было бело. И я понял, что это Рождество. Из за угла выскочил гнедой
рысак, крытый фиолетовой сеткой.
– Гись! – крикнул во сне кучер. Я откинул полость, дал кучеру деньги, открыл тихую и важную дверь подъезда и стал подниматься по
лестнице.
В громадной квартире было тепло. Боже мой, сколько комнат! Их не перечесть, и в каждой из них важные, обольстительные вещи. От
пианино отделился мой младший брат . Смеялся, поманил меня пальцем. Несмотря на то, что грудь его была прострелена и залеплена черным
пластырем, я от счастья стал бормотать и захлебываться.
– Значит, рана твоя зажила? – спросил я.
– О, совершенно.
На пианино над раскрытыми клавишами стоял клавир «Фауста», он был раскрыт на той странице, где Валентин поет.
– И легкое не затронуто?
– О, какое легкое.
– Ну, спой каватину.
Он запел.
От парового отопления волнами ходило тепло, сверкали электрические лампы в люстре, и вышла Софочка в лакированных туфлях. Я обнял ее.
Потом сидел на своем диване и вытирал заплаканное лицо. Мне захотелось увидеть какого нибудь колдуна, умеющего толковать сны. Но и
без колдуна я понял этот сон.
Фиолетовая сеть на рысаке – это был год 1913 й. Блестящий, пышный год . А простреленная грудь, это неверно – это было гораздо позже –
1919 й. И в квартире этой брат быть не мог, это я когда то жил в квартире. На Рождестве я вел под руку Софочку в кинематограф, снег
хрустел у нее под ботинками, и Софочка хохотала.
Во всяком случае, черный пластырь, смех во сне, Валентин означать могли только одно – мой брат, которого в последний раз я видел в
первых числах 1919 года, убит. Где и когда, я не знаю, а может быть, не узнаю никогда. Он убит, и, значит, от всего, что сверкало, от
Софочки, ламп, Жени, фиолетовых помпонов остался только я один на продранном диване в Москве ночью 1923 года. Все остальное погибло.
Ночь беззвучна. Пахнет плесенью. Не понимаю только одного, как могло мне присниться тепло? В комнате у меня холодно.
«Я развинтился, я развинтился», – подумал я, вздрагивая. Сердце то уходило куда то вниз, то оказывалось на месте. «Нужно прежде всего
найти бром».
Вздыхая, я надел стоптанные туфли. Тотчас укололо пятку, в туфлю попала кнопка.