Сэлтонвиль добился своего.
По ходу матча события развивались вполне предсказуемо. Лишившись своей многоногой ударной силы, принстонская команда передвигалась по полю, будто парализованная. Счет уверенно возрастал — 7:0, 14:0, 50:0, 65:0, — и крики болельщиков с «тигриных» трибун все больше походили на мучительный стон.
Наконец кто-то из них — легенды приписывают инициативу одному первокурснику — завел кричалку:
— Мураша в игру! Мураша в игру!
Ближайшие к нему болельщики подхватили, и вскоре уже весь черно-оранжевый сектор скандировал:
— Му-ра-ша в иг-ру!
Тут-то гарвардский капитан Сэлтонвиль и совершил фатальную ошибку. Его чрезмерная самоуверенность — при подавляющем превосходстве в счете всего за десять минут до конца матча — обернулась одним из тех рыцарственных жестов, склонность к которым он унаследовал от многих поколений новоанглийских предков.
Он взял тайм-аут и, повернувшись в сторону принстонских трибун, крикнул:
— Выпускайте на поле свою букашку!
И муравья выпустили на поле. Он был в обычной одежде, без формы, щитков и шлема, поскольку в тот день не числился даже среди запасных, но уже через десять секунд об этом все забыли, ибо с его вступлением в игру принстонцы воспрянули духом и совершенно преобразились. Они вернулись к старой, разработанной Крайслером схеме, с муравьем в качестве лидера атак, — той самой схеме, что принесла им череду блестящих побед на протяжении сезона. А пока Мураш совершал стремительные рывки, делал перехваты, отпасовывал, принимал мяч и пробивался с ним в зону противника, сотни маленьких муравьев, невидимых в траве, отслеживали игроков гарвардской команды и по сигналу в начале каждой схватки впивались в них с такой яростью, что те и думать забывали об атакующих действиях. (Иные даже умудрялись проникнуть под нижнее белье спортсменов, таким образом дав начало крылатой фразе, которую я не буду здесь цитировать из чувства деликатности.)
Капитан Сэлтонвиль — чье лицо распухло от муравьиных укусов, а глаза заплыли так, что он почти ничего не видел, — проклинал собственное великодушие. Однако он был еще в состоянии разглядеть стремительно менявшийся счет на табло — 6:65, 25:65, 55:65,64:65, — и вот уже принстонцы вышли вперед. Тогда гарвардский капитан решился на крайнюю меру: он сломает этого Мураша, он пойдет наперекор славным семейным традициям и сыграет грязно.
Когда прозвучал свисток, он ринулся в самую гущу схватки.
— Бац! — исподтишка врезался его кулак в противника. — Бац! Бам! Бац!
Он продолжал сгоряча наносить удары, но чутье уже подсказывало, что дела его плохи.
В следующие мгновения толпе болельщиков предстало незабываемое зрелище. Из кучи игроков вдруг выскочил капитан Сэлтонвиль и со всех ног пустился наутек, а за ним, яростно сверкая глазами-бусинками, бежал муравей. Гарвардец промчался мимо своих ворот, оглянулся, испустил ужасный вопль и, перепрыгнув через ограждение, поскакал вверх по ступенькам трибуны; муравей неотступно его преследовал.
Замерев от ужаса, толпа наблюдала за тем, как Сэлтонвиль приближается к верхнему краю трибуны, откуда он мог спастись, лишь прыгнув с пятидесятифутовой высоты.
Капитан достиг репортерской ложи на самом верху и остановился, бледный как смерть. А муравей подбирался все ближе, задержавшись лишь ненадолго, чтобы расшвырять в стороны попытавшихся преградить ему путь гарвардских болельщиков.
И тут в события вмешался еще один неизвестный мне по имени герой: находчивый молодой комментатор.
— Если вы прямо сейчас сделаете нужное заявление для прессы, это может его утихомирить, — сказал он.
— Все, что угодно! — вскричал Сэлтонвиль.
И репортер начал вполголоса диктовать «нужные слова», которые Сэлтонвиль послушно повторял в микрофон, хотя кровь его кипела от стыда и бессильной ярости.