Любовь — это такая штука, Бог весть где она кончается. И где начинается. Какую-нибудь собачонку можно любить сильней, чем родную мать. Да, сестра… Ба! Мужчина, когда его пригреют, уже не различает, кто да что. Мы, мужчины, в этом смысле недалеко ушли от животных.
Буквы в надписи «Вилла Фило» черные, резкие, холодные, чересчур прямые, вовсе не изящные.
— Вы уж меня извините, я еще пройдусь на улицу Монтеса.
— Как вам угодно, сеньорито.
Мартин размышляет: «Какой подонок этот сторож, да и все сторожа — подонки, без расчета не улыбнутся и не рассердятся. Если б он знал, что у меня ни гроша в кармане, он вытолкнул бы меня взашей, палку бы обломал о мою спину».
— Слушай, Пепе.
— Что?
— По-моему, ты стал ко мне равнодушней.
— Вовсе нет!
— А мне кажется, да.
— Вот еще выдумала!
Дон Хосе Сьерра относится к жене ни хорошо ни плохо; она для него как мебель, с которой человек иногда, по странной прихоти, разговаривает, будто с существом одушевленным.
— Слушай, Пепе.
— Что?
— Кто выиграет войну?
— А тебе что до того? Брось ты думать об этих вещах, лучше спи.
Донья Мария принимается смотреть в потолок. Немного погодя снова заговаривает с мужем:
— Слушай, Пепе.
— Что?
— Может, взять это самое?
— Ладно уж, бери что хочешь.
— Привет, донья Хесуса! Как поживаете?
— Неплохо. А ты, сынок?
— Как видите! Скажите, пожалуйста, Марухита здесь?
— Нет, сынок. Нынче вечером не вернулась, я и сама беспокоюсь. Да, наверно, скоро придет. Хочешь подождать ее?
— Пожалуй, подожду. Дел у меня не так уж много!
Донья Хесуса — полная, добродушная, приветливая женщина, в молодости, видимо, была недурна собой, волосы у нее выкрашены в рыжий цвет. Она очень подвижна и предприимчива.
— Ладно, проходи, посидишь с нами на кухне, ты же свой человек.
— Ну да…
Вокруг плиты, на которой в нескольких кастрюлях греется вода, пять-шесть девиц, скучая, дремлют, на их лицах не прочтешь ни печали, ни радости — полное равнодушие.
— Холод какой!
— Да, а у нас тут неплохо, правда?
— Я думаю! Очень даже неплохо! Донья Хесуса подходит к Мартину.
— Слушай, садись-ка поближе к плите, ты совсем озяб. Пальто у тебя есть?
— Да нет.
— Вот бедняга!
Мартину сострадание неприятно. В душе Мартин тоже немного ницшеанец.
— Послушайте, донья Хесуса, а Уругвайки тоже нет?
— Она-то есть, да занята — пришла с мужчиной, и они заперлись на всю ночь.
— Вот как!
— Послушай, можно тебя спросить, зачем тебе понадобилась Марухита? Хочешь побыть с ней?
— Нет… Я хотел кое-что ей сказать.
— Ладно уж, не дури. У тебя что… с деньгами плохо?
Мартин Марко улыбается, он уже начал отогреваться.
— Плохо — не то слово, донья Хесуса, хуже некуда!
— Ох и глуп ты, милый мой. Мы старые друзья, и ты мне не доверяешь, а ведь я так любила бедную твою мать, царство ей небесное!
Донья Хесуса хлопает по плечу худенькую девушку, которая, греясь у огня, читает роман.
— Знаешь что, Пура, ступай-ка ты с ним. Тебе ведь нездоровится? Идите, ложитесь, и можешь уже не спускаться. Ни о чем не беспокойся, завтра я постараюсь, чтобы ты была не в убытке.
Пура, которой нездоровится, смотрит на Мартина с улыбкой. Она молода, очень миловидна, изящна, немного бледна, под глазами круги, в ней есть что-то от порочной девственницы.